Маша Царева - Несладкая жизнь
Вот она, Настя, перед этажеркой в колониальном стиле изучает африканские маски, каждая из которых стоит на отдельном постаменте. Сзади к ней подходит Давид: он улыбается, и в руке его два хрустальных бокала с пузырящимся розовым шампанским. Она еще тогда подумала: странно, что так много пены. Это нехарактерно для дорогого шампанского, а Давид не похож на человека, который будет травить себя гастритной дешевкой.
– Выпьем? – говорит он, протягивая ей один бокал.
– Если только чуть-чуть, – неохотно соглашается Настя. Шипучие напитки она не любила, предпочитала белое вино.
– Нет уж, надо до дна, – настаивает Давид. – За знакомство. Если ты, конечно, хочешь, чтобы оно принесло нам обоим удачу.
Настя хотела. Его взгляд и улыбка завораживали. А бокал был совсем маленьким и наполненным только до половины. Она выпила, залпом. И почти тут же у нее закружилась голова.
– Это ничего, – сказал Давид, наблюдая за выражением ее лица, – ты просто слишком быстро выпила.
И все. Дальше на нее спустилось вязкое покрывало. Реальность вспоминалась урывками, словно Настя просматривала фотопленку и пыталась по обрывочным кадрам восстановить полную картину вечера.
Значит, ключевой момент – шипучая розовая жидкость. Ей что-то подлили, и она потеряла над собой контроль. Одурманили. И… Нет, об этом даже думать не хочется.
Настя почувствовала, как ее щекам вдруг стало горячо. Руки не слушались. Она провела ладонью по лицу. Слезы.
Какая же она дура.
Ну разве можно быть такой идиоткой в двадцать лет?!
* * *Если бы в Настиной жизни случился хоть один близкий друг, если бы мать ее не завтракала яблочным самогоном, истово ловя дурманный кайф, может быть, кто-нибудь из них заметил бы, что в последние дни ее характер сильно изменился. Настю словно подменили – она уезжала в Москву улыбчивой девушкой, с будущим, но без прошлого, с мечтами, но без амбиций. А вернулась через сутки словно постаревшая, с теневыми складочками в уголках губ и тоскливой бабьей безысходностью во взгляде.
– У тебя ПМС, что ли? – поинтересовалась сменщица.
Настя промычала что-то неопределенное и отправилась замешивать тесто для блинов.
В тот день у нее все валилось из рук. Опрокинула кастрюлю с почти готовым желе, да еще и на глазах у хозяина кафе – тот, само собой, поджал губы, пробормотал: «Ну конечно! Зачем беречь, раз не свое?» – защелкал калькулятором и объявил, что Прялкина штрафуется на двести пятьдесят рублей. Сумма была, по ее меркам, немаленькой, но Настя восприняла новость индифферентно. А потом одно за другим: подгорели блинчики, сырники получились некрасивыми, а тесто для шарлотки – комковатым, пористым, сахар для карамели перегорел, забытое на плите какао радостно изверглось из джезвы.
Сославшись на головную боль, Настя отпросилась домой.
И вот, свернувшись на пропахшей печным дымом постели, подтянув тощие коленки к груди и бессмысленно глядя в дощатый потолок, она впервые подумала: а ведь будет неправильно оставить это просто так. Он ведь даже имени ее не запомнил, даже имени! Для него случившееся – будничное событие, нечто само собой разумеющееся, как кофе на завтрак, как дождик в октябре. Интересно, сколько таких Насть у него было? Десять? Пятьдесят? Или она одна такая дура – сразу не поняла, чего от нее хотят?
Она должна найти его и объяснить.
Нет, не то, не так.
Она должна найти его и отомстить.
Невозможно подсчитать, сколько вот таких провинциальных ясноглазых дев, румяных, не по-городски белозубых, с солнечными зайчиками в волосах и запахом степной полыни на юной коже, в один прекрасный день начинают повторять эту священную мантру: «В Москву! В Москву!» Их пылкий максимализм подогрет расплодившимся глянцем, застенчиво глядя в зеркало, они видят Беонсе, Джей Ло, Пэрис Хилтон. Они трогательно «окают» и «гэкают», завивают плойкой челку и носят колготки с люрексом, зато знают, что на джинсовом заду каждой уважающей себя светской львицы должен стоять логотип D&G, что завтракать должно в «Пушкине», обедать – на «Веранде», а ужинать – вообще неприлично, что если разбавить сухое шампанское свежим клубничным соком, это будет называться «Dolce Vita». Они увешивают свои скромные спаленки постерами Тимати и слушают r’n’b. Они рисуют золотые стрелки на веках, причесываются, как Pink, и мечтают, что однажды припавший на одно колено солист поп-группы «Корни» протянет им на холеной ладони весь мир, первым кирпичиком которого станет скрепленная брильянтовым колечком любовь.
Большинство из этих милых мечтательниц слишком инертны, чтобы на самом деле что-то предпринять. Пройдет время, они перестанут вздыхать над отфотошопленными лицами кумиров, обрастут проблемами и килограммами. Нежный румянец испарится с их отмеченных озабоченностью лиц, кариес проест зубы, тонкие морщинки крест-накрест перечеркнут их лица. И, глядя на них, стоящих за прилавками, скучающих в офисах, разгадывающих кроссворды в автобусах, невозможно будет представить, что когда-то они были самопровозглашенными принцессами своих выдуманных королевств.
Иные, те, что смелее и отчаяннее (или те, кому попросту нечего терять), рвут с прошлым и бросаются в омут с головой. Их сразу можно вычислить на любом московском вокзале – с потрепанными чемоданами, но в новых жмущих туфлях, с копейками в кармане, но с гордо поднятыми головами, они мечтательно улыбаются навстречу карнавально разноголосой Москве. Их яркие иллюзии похожи на бабочек-однодневок – жить им от силы пару месяцев, голодных московских месяцев, за которые новоявленная «светская львица» поймет, что ее уникальную красоту в этом городе можно обменять разве что на пару стодолларовых купюр (да и то – если конкурентки волосы не повыдергивают), что ничего не дается даром, что разрекламированные журналами сказки о современных золушках – глупый фарс, что Москва и правда слезам не верит и бла-бла-бла…
* * *Кто бы знал, что, пока Настя мучительно примеряет свои неожиданные цели к действительности, судьба уже готовит ей входной билет в тот мир, куда она так мечтает проникнуть.
Билету тому сорок два года, он обколот ботоксом и напоен антидепрессантами, он страдает мигренями и носит очки, он боится старости и смерти и четыре раза в неделю ходит к психоаналитику, он не верит в счастье и компенсирует скуку неумеренным потреблением жизни, и вообще это вовсе даже не «он», а «она», и зовут ее Ольгой Константиновной Шмаковой.
Ольга Константиновна из тех женщин, которые не смотрятся в молодости, зато с возрастом, вложив в свою наружность душу и средства, становятся почти красотками. Парадокс – мучимой депрессией, ей было на себя и на женственность свою наплевать. Однако вся ее жизнь состояла из скрупулезного ухода за собой – следующие друг за другом процедуры, спортзалы, солярии, курсы массажа, маникюрши и косметички создавали иллюзию, что ее существование имеет смысл, что ей есть ради чего проснуться.
