Твое имя - И Эстер

После того как мой дядя ушел, я вышла прогуляться, но не успела пройти и двух кварталов, как ко мне обратилась женщина средних лет.

– У тебя такие яркие глаза, – сказала она.

Я не была уверена, стоит ли мне ответить или подождать, что она еще скажет. В ее внешности не было ничего такого, что могло бы помочь мне понять ее намерения. Она была одета в простую одежду, без макияжа и была похожа на многострадальную мать. Я поблагодарила ее и пошла дальше, но она пошла за мной. Я заметила, что она прихрамывает.

– У тебя добрые глаза, – продолжила она. – Но в них печаль.

– Что вы имеете в виду? – осторожно поинтересовалась я.

– Давай пойдем куда-нибудь и поговорим.

– О чем? – спросила я, снова уступая своему любопытству.

Она воодушевленно схватила меня за руку и потянула с удивительной силой.

– Иди сюда. Я объясню, когда мы найдем какое-нибудь тихое место.

Я высвободилась из ее хватки и пошла обратно в квартиру. Эта встреча слишком потрясла меня, чтобы мне хотелось продолжать прогулку. Я оглянулась и увидела, что она ковыляет за мной с заискивающей улыбкой. Хотя она, скорее всего, и не рассчитывала меня догнать, это навело меня на мысль, что она была уверена в том, что найдет меня снова.

Весь остаток дня я не видела ни одного соседа. Я только слышала их быстрые шаги по коридору, когда они возвращались вечером с работы, и надменные гудки их электронных дверных замков. Но мужчина, который жил прямо напротив меня, несколько раз ковылял туда и обратно, опираясь на что-то, похожее на трость. Его поступь выражала великую решимость, даже мужество. Я была уверена, что в юности он был старательным любовником. Он держал входную дверь открытой, подперев ее большой пластиковой банкой с кимчи. Это позволяло сигаретному дыму и шуму вечерних новостей проникать в мою комнату. Вдруг оттуда заиграла пятая симфония Бетховена.

Мой дядя, который жил гораздо южнее, позвонил, чтобы узнать, как дела. На своем ломаном корейском я рассказала, что были небольшие проблемы, но на этом все.

– Я просто очень невежественна, – пояснила я абстрактно. Он был удивлен тем, как я себя назвала, и предупредил, что я никогда не должна говорить так о себе публично. Корейское слово, обозначающее «невежественный», по-видимому, звучало гораздо резче, чем я предполагала. За десятилетия употребления этого слова я ни разу не слышала его в особо уничижительном смысле и не была уверена, что когда-нибудь услышу, если бы дядя не сказал об этом.

Также он был то ли шокирован, то ли сбит с толку моими вопросами о городе и, казалось, отвечал на них общими фразами, не давая прямой ответ, что только усиливало мое замешательство. Только после того, как мы повесили трубки, до меня дошло, что я задавала свои вопросы, ожидая услышать ответ «да» или «нет». Но задавала их с такой интонацией, будто бы это были декларативные заявления. Все, в чем я не была уверена, я озвучивала так, что он думал, что я выражаю это с абсолютной уверенностью.

На следующий день я села в метро на станции Сонсу. Ранее я слышала, что «Парни» до своего дебюта были частыми гостями в маленьком ресторанчике в Каннаме. Я стояла перед двойными дверями вагона метро. Справа от меня сидела женщина, державшая на коленях коробку из-под пиццы, красиво перевязанную желтой лентой. Над ее головой висела реклама клиники пластической хирургии. Фотографии пациентов «до» и «после» наводили на мысль, что идеальный мужчина должен казаться неспособным на преступления в состоянии аффекта.

Поезд мчался по эстакаде. За окном виднелось море четырехугольных крыш, выкрашенных в один и тот же ярко-зеленый цвет, так что казалось, будто плодородный ландшафт был разделен тектоникой плит. На одной из крыш мужчина сидел на корточках перед развешенным бельем и курил сигарету. В другой руке он держал зажженную зажигалку. Пока белая простыня хлопала у него за спиной, он смотрел вверх на сплошную синеву, натянутую, как воздушный шарик, так что мне казалось, он мог бы поднять зажигалку и взорвать все небо.

Когда я вышла со станции метро в Каннаме, «Парни» начали появляться повсюду: на плакатах, рекламе, экранах, даже на значках, приколотых к рюкзакам школьниц в форме. Головокружительный ассортимент товаров с образом Муна: жареные цыплята и парки развлечений, массажные кресла и банковские вклады, и каждый образец служит лишь для того, чтобы материализовать утверждение «Мун не танцует» и абсурдно ожидать, что люди заплатят за это. Я не была рада его видеть. Напротив, я была шокирована вульгарным совпадением городского пейзажа с моей личной страстью.

Я нашла ресторан в тихом переулке. Там не было нормальных посетителей. Там были только фанаты, сидевшие на полу за низкими столиками. Они фотографировали стены и потолок, которые были полностью оклеены изображениями «Парней». Я случайно пришла в тот момент, когда компания покидала стол, за которым обычно сидели «Парни». Теперь он был прикручен к полу, что подтверждало его неприкосновенность. Все в ресторане продолжали фотографировать меня, чтобы сфотографировать столик «Парней». Я подумала о том, чтобы прикрыть лицо, чтобы на их фотографиях не было моей яркой индивидуальности, но фанаты с радостью нажимали кнопки на своих телефонах.

Я пристально смотрела на варево из Лунного пряника [4], блюда, которого не могло существовать в те времена, когда Мун часто посещал этот ресторан. В пряном кроваво-красном бульоне плавали шарики клейкого рисового пирожка, которые выглядели так, словно их только что вытащили из чьих-то суставов. Я притворилась Муном, незнакомым и взъерошенным, уставшим от тренировок, склонившимся над своей пиалой. Но всякий раз, когда я выходила подышать свежим воздухом и натыкалась на стену фотографий перед собой, я видела звезду, которой уже стала.

Неожиданно напротив меня сел синеволосый иностранец.

– Я надеюсь, ты не против, – сказал он по-корейски. – Я просто хочу знать, каково было нашим «Парням» сидеть здесь. Он заглянул в мою миску и рассмеялся. – Я так и знал. Я знал, что ты тоже любишь Муна. Ты сидишь на его месте.

– Ты можешь сидеть здесь до тех пор, пока не начнешь путать меня с Муном, – ответила я.

– Без обид, но я бы никогда не спутал тебя с Муном. Особенно в наше время.

Парень напустил на себя заговорщический вид. У него хорошо получалось переигрывать. Я спросила, имеет ли он в виду внезапный уход Муна из группы, который, добавила я, по серьезности равносилен исчезновению страны с карты. Парень был рад убедиться, что я принадлежу к той же любящей Муна «фракции», что и он.

– Лучше наслаждайся этим, пока можешь, – тихо продолжил он, указывая на стены. – Ходят слухи, что из города уберут все изображения Муна. Скоро все будет так, как будто его никогда и не существовало. Вот почему я и моя команда поклялись помнить о нем до самой смерти. Прямо сейчас мы вместе обедаем. Присоединяйся к нам. Ты мне нравишься. Мне нравится то, как ты любишь Муна.

Я прошла за ним в другой конец ресторана. Его «командой» оказалась парочка, тоже иностранцы, которые были не в том состоянии, чтобы замечать мое присутствие. Парень и девушка сидели лицами друг к другу, скрестив ноги, сцепив все двадцать пальцев между собой в большой шар. Один произносил «Мун», затем другой делал задумчивую паузу, прежде чем снова произнести «Мун», – и так продолжалось бесконечно. Я слышала «Мун» так много раз, что это слово начало призматически распадаться на похожие звуки.

– Моан [5].

– Моун [6].

По словам синеволосого парня, они втроем познакомились на онлайн-форуме о Муне, и, когда они впервые встретились лично, эти двое сразу же влюбились друг в друга. До встречи друг с другом их страсть к Муну вытесняла партнера за партнером. Эти бывшие избранники, будучи «безбожниками», не понимали, как их можно любить параллельно с Муном. Эти парень и девушка тоже не совсем понимали это. Поэтому романтическая любовь так и осталась разочарованием. Удовлетворить возлюбленного означало предать Муна, что равносильно предательству самого себя, ведущему к раздражению и подавлению. Как только расцветала одна ветвь, увядала другая. Но, встретив друг друга, эти парень и девушка поняли, что могут любить только того, кто тоже любит Муна. На самом деле, они должны были любить Муна больше, чем друг друга, чтобы поддерживать тот минимум любви, который существовал между ними двумя. Эта пара даже не знала настоящих имен друг друга. Все, что им требовалось для разговора, – это слово «Мун».