Терри Макмиллан - Дела житейские
Я вышел на лестницу, решив развеяться и глотнуть свежего воздуха. На крыльце сидел Лаки, и вид у него был грустный.
— Что случилось, старина? — спросил я, хотя и сам все отлично знал.
— Эта кобыла Леди Либра пришла четвертой из пяти.
— И сколько?
— Даже говорить не хочу, приятель, — пробормотал Лаки, махнув рукой.
Я бы не удивился, узнав, что он обчищает своих стариков в богадельне. Я по пальцам могу сосчитать дни, когда он выигрывал. Мне опротивело сидеть с ним и смотреть, как он предается унынию, и я поднялся к себе и открыл пиво. Здесь было хорошо и прохладно. Прошлой зимой я ремонтировал одну контору, так там решили избавиться от старых кондиционеров, и я приволок пару домой. Второй по сей день валяется в моей кладовке. Все со смеху умирали, когда я пытался продать его.
Я врубил ящик, скинул промокшую от пота одежду и бросил ее посреди комнаты. Взяв „Дейли ньюс", я протащил ящик через холл и поставил его в ванной. Сукин сын, с которым я делю квартиру, протянул в ванной веревку и всю дорогу вешает на нее свои шмотки. Я их постоянно срываю. Этот засранец изводит мою туалетную бумагу и мыло, а на ночь сует свою вонючую челюсть в стакан с водой. Тысячу раз я материл его за это, но он калека, и врезать ему я не могу. Теперь я все свое барахло держу в комнате. С этим дерьмом приходится мириться, раз уж ты живешь в общаге.
Пот так и струился с меня. Я потянул воздух носом. Прямо скажем, от меня пахло не розами. Я забыл опрыскаться дезодорантом после спортзала. Бросив газету на пол, я залез под душ и тщательно намылился „Лайфбай". Сегодня, как никогда, я хотел быть абсолютно чистым. Из ящика донесся шум, и я вылез из ванны, чтобы найти нужную станцию. Когда-нибудь я доиграюсь, и меня убьет током. Послышался голос доктора Руфи. Иногда мне нравится слушать ее радиошоу, но сейчас от разговоров о том, как надо любить, у меня уши вянули. Я без нее знаю, как удовлетворить женщину; поэтому я перескочил на другую программу и прибавил звука. Исполняли отрывок „Рабочий" из нового альбома Ашфорда и Симсона „Уличная опера". Это лучшая сторона. Музыка у них что надо, и Валери поет не слабо.
Я кончил мыться, ополоснулся, замотал полотенце на бедрах, взял ящик и газету, пошел в свою комнату и мокрым бросился на кровать; у меня такая привычка: обсыхать, не вытираясь. Вырубив приемник, я включил телевизор и тут заметил, что у меня грязь под ногтями. Я потянулся к туалетному столику и достал пилочку для ногтей. Только час дня. Что за черт!
Одно мне ясно: если Винни не заплатит мне завтра, посмотрим, какую работу мы начнем через три дня. Ах, этот чертов итальянец.
— Фрэнки, дорогой, разве я не забочусь о тебе? — спрашивает он меня по крайней мере раз в месяц.
А я ему:
— Еще бы, лучше родной матери.
Что правда, то правда. Деньги он мне подкидывает без всяких оформлений и наличными. Но если этот макаронник хочет, чтобы я работал на его новостройке, пусть раскошеливается. Пятьдесят баксов в день. Да можно ли на это прожить? А мне еще на детей надо. Я не могу себе позволить с бабой переспать, вот до чего дошло.
Пиво кончилось, и заныли плечи. Пришлось подняться и растереть их „Бен-Геем". Я и себе плеснул глоток. Взглянув снова на часы, я прилег и закрыл глаза. Когда я проснулся, было только два. В телепрограмме не было ничего, кроме мыльных опер. Ни одной баскетбольной игры до осени. Лето будет долгим. Бейсбол я терпеть не могу. Особенно „Янки". С тех пор как ушел Регги Джексон, это не команда, а дерьмо. Если они вернут Регги и удержат этого бешеного Билли Мартина, у них есть шанс победить и вернуть себе место в таблице.
Захотелось чего-нибудь пропустить, и я решил сходить в бар. Меня снова прошиб пот. Я включил кондиционер, прыснул в лицо одеколон для бритья и надел чистую белую рубашку и брюки.
Уже на полпути к бару я сообразил, что надо посмотреть, сколько у меня денег. В портмоне оказалось семьдесят пять долларов. Из бара доносилась музыка. „Загляни на минутку" всегда был битком набит в любое время дня. Черт, пол-Бруклина безработные. Когда я вошел, все было тишь да гладь. По пятницам вечером туда не продерешься. Этот небольшой кабак, выступающий прямо из стены, лучший в Бруклине. Многие из черных, особенно те, кто недавно сюда переехал, считают зазорным ходить в этот кабак. Все эти педики и черные юппи разодеты в тряпки от Гуччи да Ив Сен-Лорана. Разъезжают на БМВ в черных очках-консервах. И все на одно лицо. В полупальто Поль Стюарт. От них прямо мутит. Это точно, что в „Загляни на минутку" нескольких человек пристрелили, но я хожу туда два года и ни разу не сталкивался ни с чем таким.
Я сел за стойку и заказал „Джека Дэниэла", надеясь, что не столкнусь с Джимми, но, видать, слишком многого хотел. Только я успел покрутиться на табурете и оглядеться вокруг, Джим уже тут как тут.
— Братишка, — говорит и хлопает меня по плечу. А оно у меня болит от укладки растреклятых полов. — Как делишки?
— Ничего, брат, сам знаешь. — Я сделал глоток. — Бьюсь. Хочешь жить, умей вертеться. — Люблю с Джимми потрепаться.
— Вот и я верчусь, парень. Работа есть работа, как на это ни смотри. Ты последние дни Шейлу не видел?
Я покачал головой и одним махом покончил со стаканом. Мне стало так хорошо, что я заказал еще. Больше четырех я себе не позволяю. А когда с наличными туго, я пью пиво, а не то покупаю пинту, иду домой и там поддаю и смотрю телевизор. Просыпаюсь, когда программа уже кончилась или передают утреннюю молитву.
Джимми сел на табурет рядом со мной.
— Эта сука должна мне сотнягу, а я едва жив. Мне на опохмелку двадцатку надо. У тебя не найдется до конца недели, а, братишка? Гад буду, если не отдам, ты же меня знаешь.
Я уж давно понял, к чему Джимми клонит. Впрочем, у него всегда одно на уме. Но этот жиртрест — мой кореш со школьной скамьи. Мы дразнили его, потому что у него с пятнадцати лет были седые волосы. А сейчас у него вся голова седая. Из-за этого к Джимми всегда клеились бабы, но старше. Я ему тогда страшно завидовал.
— По-настоящему понимаешь, что это такое, когда имеешь дело с тридцатилетней. Особенно с рожавшей. Эти умеют задать жару!
Когда он особенно расходился, я врезал ему по шее. Мне еще тогда только сны снились. Однако, надо сказать, все эти бабы дорого ему обошлись. По последним данным у Джимми пять или шесть детей во всех пяти районах Нью-Йорка. Он всегда был дубиной. Только в этом мы и не схожи. Я вылетел из школы не потому, что был тупицей. Просто мне надоело, что все ко мне лезут. В семнадцать лет я начал почитывать словарь, так что, став постарше, не производил впечатление слабоумного, но дошел я только до буквы К. В словаре до хрена мудреных слов. Нынче Джимми делает то, чего от него и ожидали: бьет баклуши. Вообще-то он поторговывает наркотиками, но это так, ерунда. Скажу только одно: он не такой подонок, как другие зверьки. Он всучивает свою дрянь не детишкам и девчонкам, а только настоящей наркоте, которая без этого не живет. А поскольку героин нынче не в моде, Джимми пробавляется „кокой". Мне говорили, что ее теперь курят. От Джимми я знаю, что он этим не злоупотребляет, должно быть, так оно и есть, поскольку этот засранец такой же толстяк, как и раньше.
