Дик Портер - Преданное сердце
"Дорогой Хэмилтон!
Неужели на этот раз ты вернулся насовсем?
Всей душой надеюсь, что это так. Я воспользовалась случаем и поставила к тебе кое-какие вещи, которые нам сейчас не нужны. Если они тебе не нравятся, сообщи мне, и их заберут. Я к ним, признаться, привязана и надеюсь, что ты иногда будешь разрешать мне проводить с ними время — а заодно и с тобой.
Когда мы сможем увидеться? Макс чувствует себя неважно и скоро ляжет в больницу. Все дела с квартирой я уже почти закончила, завтра перевезу последние вещи. Будешь ли ты дома? Если удастся удрать, заскочу около трех. Отдыхай как следует, я хочу, чтобы ты был в хорошей форме.
Я тебя люблю и мечтаю, как мы будем жить вместе.
Всегда твоя Эрика".
Что ж, если Эрика велит быть в хорошей форме, надо постараться, и я, даже не успев распаковать чемоданы, повалился на кровать и принялся отсыпаться за бессонную ночь в самолете. Пару раз сквозь сон я пожалел, что Эрика не видит, как послушно я выполняю ее указания. Окончательно пробудился я только к вечеру. Мюнхен был великолепен. Лучи заходящего солнца золотили листву в парке «Энглишер-гартен». Я вышел на балкон посмотреть на улицу, которой теперь предстояло стать моей, и она мне очень понравилась.
Вечер был такой чудесный, что ноги сами понесли меня из дома в неизвестном направлении. Я решил пойти куда глаза глядят — как когда-то гулял по Берлину. Я пересек из конца в конец Энглишер-гартен; прогулялся по Принц-регентен-штрассе и, перейдя реку Изар, пошел в обратном направлении по Максимилиан-штрассе; долго любовался сверкающими витринами Одеонплатц, Мариенплатц и Карлсплатц. От вокзала я повернул к югу и скоро очутился среди многолюдной толпы, которая вынесла меня к парку Терезиенвизе. И тут меня осенило: да это же Октоберфест![106] Надо же: до такой степени зациклился на собственной жизни, что позабыл, какое сейчас время года! Как-то так получилось, что, хотя в Германии я бывал множество раз, на Октоберфест еще ни разу не попадал, и вот сейчас я вступал в окружавшее меня море огней. И зазывалы, и киоски были здесь совсем как на каком-нибудь американском карнавале, но впереди виднелось нечто, чего больше нигде не встретишь: крытые парусиной пивные павильоны внушительных размеров, до отказа набитые людьми. Какого тут только не было пива: и «хакенбрей», и «хофбрей», и «шпатенбрей», и «пауланербрей», и «аугустинербрей», и «пшоррбрей» — все мюнхенские пивоварни открыли свою торговлю, — а внутри павильонов вовсю наяривали оркестры. Со второго захода мне удалось найти местечко в павильоне «левенбрей», за столиком рядом с оркестром. Сразу же полногрудая официантка поставила передо мной литровую кружку пива. Мои соседи за столом, раскачивались в такт музыке, распевали песни — все, кроме сидевшего на дальнем конце солидного господина, одетого в строгий костюм. Я решил, что это, наверно, какой-нибудь английский или американский дипломат, посчитавший своим служебным долгом посетить Октоберфест — возможно, без всякой на то охоты, — даже начал было сочинять про него некую байку, как вдруг, широко взмахнув руками, он громко, с удалью выкрикнул на чистом баварском диалекте: "Dees gfoid ma!",[107] и сильным баритоном затянул вместе с остальными "Es ist schön, wenn man Vereinsfahne hat".[108] Не прошло и минуты, как я уже сидел со своим соседом в обнимку; пел он, пожалуй, лучше всех за столом. На байке, понятное дело, пришлось поставить крест, и я присоединился к общему хору. К моему великому удивлению, в памяти вдруг возникло огромное число застольных песен, слышанных когда-то в Берлине. Каждый раз, когда оркестр начинал новую песню, оказывалось, что я ее знал: и "Радуйся жизни", и "Юность прекрасна", и "Лесную охоту". Пел я изо всей мочи и сам не заметил, как прикончил уже вторую кружку пива. Все эти мелодии, казалось, перенесли меня в блаженные времена двадцатилетней давности. Распевая "Один солдат на свете жил", я мысленно видел Эрику, сидевшую рядом со мной на вечере в "Немецком доме" в Берлине, а при первых звуках песни "Да вернется к жизни наш кайзер Вильгельм" вдруг залился таким соловьем, словно меня и впрямь волновало, есть в Германии кайзер или нет. Появилась официантка с третьим литром пива, а оркестр заиграл "Лили Марлен". Начало песни было исполнено стройным хором, но на третьем куплете я с удивлением обнаружил, что пою один:
Aus dem stillen Raume,
aus der Erde Grund
hebt sich wie im Traume
dein verliebter Mund.[109]
Неужели я знал слова лучше немцев? Неужели и вправду в Берлине было спето столько песен? Пока мы во всю глотку вопили: "Wer soll das bezahlen?",[110] передо мной появилась четвертая кружка. И почему это я раньше никогда не бывал на Октоберфесте? До чего же веселый праздник! Заживем с Эрикой вместе — каждую осень будем на него ходить! Сначала она, может, и не захочет, но потом увидит, как мне здесь нравится, и не станет противиться. Завтра начинается новая жизнь — жизнь настоящая, а не то жалкое подобие, на которое я угробил целых двадцать лет. Я думал о том, что ждет меня впереди, размахивая в такт музыке кружкой, и был счастлив, как никогда.
В чувство меня привела песня "Ты не можешь быть верным"; время уже близилось к полуночи, Эрика велела мне быть назавтра в хорошей форме, и я выполню ее приказ. Поднявшись, чтобы уйти, я с удовольствием отметил, что не шатаюсь: после пяти литров крепкого пива я был навеселе, но отнюдь не пьян. Я ощущал какую-то удивительную гармонию со всем миром, полное единство с людьми и с природой. У выхода из парка Терезиенвизе я стал было ловить такси, но потом решил, что грешно в такую чудесную ночь ехать на машине, и пошел домой пешком через Карлсплатц и Максимилианплатц, и каждый шаг доставлял мне истинное наслаждение. Через час я уже входил в квартиру, не переставая думать о том, что надо быть в хорошей форме: поэтому, чтобы ночью меня никто не разбудил, я сунул телефонный аппарат в гостиной в ящик стола, а с аппарата, стоявшего около кровати, снял трубку. Купаясь в приятных воспоминаниях о прошедшем вечере и в радужных мечтах о будущем, я быстро заснул.
Мне снился сон про Дунай, когда внезапно раздался какой-то звонок. Я машинально протянул руку к тумбочке, чтобы выключить будильник, но это был не будильник. Звонили в дверь. Который теперь час? Где я? Что я тут делаю? Накинув халат, я пошел открывать и по дороге осознал: я в Мюнхене, отдыхаю, как велела Эрика, а какой-то паршивец названивает в дверь и мне мешает. В окно гостиной я увидел, что солнце уже поднялось; часы показывали семь восемнадцать.
— Кто там? — крикнул я. В глазок никого не было видно.
