Майкл Корда - Идеальная пара
– Я обещал одному своему другу в Голливуде, что я обязательно полечу, сержант. Большой продюсер – он снимает фильм, и ему нужен мой совет.
«Голливуд» было, конечно, магическое слово. Все было возможно, если это исходило оттуда; любая идея, самая бредовая, приобретала смысл, если она была связана с кино. Сержант кивнул.
– Я спрошу командира, – сказал он. – Он хороший парень, из Нью-Йорка, он знает, кто ты, и будет счастлив взять тебя на задание с собой. А полковник Фрухтер не против?
– Это его идея, – сказал Брукс, зная, что Фрухтер ни за что не встанет на рассвете, чтобы узнать о его намерении.
– Предоставь это мне. Я все улажу. Мы достанем тебе комбинезон и посадим в самолет.
– Спасибо, сержант. – Рэнди Брукс почувствовал необыкновенное спокойствие. Всю свою жизнь он рисковал, так что мог изменить еще один раз? Он поднял глаза и увидел имя самолета, написанное на фюзеляже. «Последняя шутка» – стояли на нем белые буквы над целым рядом нарисованных бомб и карикатурой на человека, поскользнувшегося на банановой кожуре на глазах у пышногрудой блондинки, которая стояла у фонарного столба и смеялась над ним.
История моей жизни, сказал себе Рэнди. Впервые за многие месяцы он стал с нетерпением ждать завтрашнего дня.
– Я не знаю, где она проводит большую часть времени, – проворчал Робби Вейн, наливая виски с содовой Гилламу Пентекосту.
– Ваше здоровье, – сказал Пентекост. Его долговязая фигура кое-как уместилась в кресло, в котором любой другой человек выглядел бы карликом, но для него оно казалось просто игрушечным. – Я не понимаю, как вы можете с этим мириться.
Вейн был настолько застигнут врасплох, что пролил содовую себе на ботинки.
– Мой дорогой друг! Фелисия – моя жена. Мне кажется, я не позволял тебе говорить такие вещи о ней.
– Я не имею в виду Лисию, Робби. Я говорю о браке.
– Ах, о браке… а тебе приходило в голову, что единственные пьесы, которые Шекспир написал о супружеских парах, это «Отелло» и «Макбет»? Это о чем-то говорит, я думаю… – Он взял свой стакан и сел. – Так что ты думаешь о нашем «Отелло» за два дня до премьеры? Ты что-то необычно молчалив.
– Не молчалив, просто осторожен. Я не хочу обижать Лисию. Пуганая ворона куста боится.
– Ты считаешь, что она плохо играет?
– Нет, я считаю, что в своем роде она великолепна, но она разрушает пьесу, сцену за сценой, и вы позволяете ей это делать. Она вся – огонь и страсть; это было прекрасно для леди Макбет, но совершенно не в духе Дездемоны.
Вейн вздохнул. Он боялся разговора на эту тему с Фелисией, но понимал, что Пентекост прав.
– Я поговорю с ней об этом, – мрачно пообещал он.
– Это было бы не плохо, Робби, но, возможно, вы уже опоздали. Такое впечатление, что вы играете не вместе, понимаете, что я хочу сказать? По правде говоря, у меня возникла мысль, что между вами что-то произошло.
– Произошло?
– Да, между вами.
– Нет, что ты, ничего подобного! – возмущенно воскликнул Вейн.
– Тогда простите мой неудачный вопрос.
– Пустяки. Действительно, в последнее время Лисия стала очень энергична, вся в движении, в делах. Честно сказать, я даже рад такой перемене.
– Конечно, но на сцене избыток энергии иногда так же плох, как и ее недостаток. – Взгляд Пентекоста остановился на дальней стене гостиной в доме Вейна, где они сидели. – Боже, какая чудесная картина! – воскликнул он.
Вейн повернулся и посмотрел на нее таким взглядом, будто хотел, чтобы картина исчезла.
– Она принадлежит Фелисии, – нахмурившись, произнес он.
– У нее отличный вкус. Конечно, все об этом знают. Где, вы сказали, она ее взяла?
– Я не говорил. Ее дядя – этот старый проходимец Лайл – подарил ей ее. Из своей коллекции, как я понял. – В голосе Вейна чувствовалось легкое раздражение. Его не слишком интересовала живопись, и пригласив Пентекоста в дом, он хотел поговорить с ним о пьесе. Пентекост, однако, был одним из тех англичан, которые в равной мере разбираются в разных видах искусства; его знания иногда были полезны Вейну, но он не разделял его интересы.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Лисия давно восхищалась этой картиной. Она ничего мне не говорила, да и зачем это было делать? Лайл, должно быть, начал задумываться о бренности жизни, раз он подарил ей картину, но такое время наступает у каждого, я думаю.
– Конечно. Но знаете, я видел эту картину у Билли Понсонби не далее как три месяца назад. Он жаловался, что придется ее продать, потому что Мойра потребовала у него развод. Сказал, что ему не жаль расстаться с женой, но по «ренуару» он будет скучать.
– Должно быть, та была просто похожа на эту.
– Нет. Это необычная картина – очень маленькая, не характерная для Ренуара, который обычно использовал для своих натюрмортов с цветами полотна большого размера. – Пентекост встал со своего места и подошел к картине. Он внимательно осмотрел ее, провел рукой по полотну, затем снял со стены и заглянул на обратную сторону. – Я не ошибся, – сказал он. – Это действительно «ренуар» из коллекции Понсонби. А вот и наклейка аукциона «Кристи». Я был там, когда ее продавали. Ее купили за тридцать тысяч фунтов.
– За тридцать тысяч! Кто? Лайл? Он не отдал бы такие деньги за картину, чтобы потом подарить ее Фелисии.
– Думаю, что не отдал бы. Но картину купил не Лайл, Робби. – Пентекост выглядел мрачным, его огромные, как у обезьяны, брови насупились, низкий голос звучал печально. – Марти Куик купил эту картину, Робби. Он непременно хотел заполучить ее – ему, очевидно, было безразлично за сколько. Честно сказать, мне сразу показалось, что эта вещь была не в его духе. Понсонби тоже так подумал. Потом я слышал, как он спросил Куика, что тот собирается делать с картиной – оставит он ее в Англии или отправит в Штаты. «Оставлю здесь, конечно, – ответил Куик. – Это подарок для моей девушки». Понсонби даже немного растерялся. «Она должна быть какой-то необыкновенной!» – сказал он Куику.
– А тот? – тихо спросил Вейн. Пентекост вздохнул.
– А тот рассмеялся. «Ты такой в жизни не видел! – сказал он. – Она будет принадлежать мне – и ее муж ни о чем даже не догадается!»
Пентекост повесил картину на место.
– Мне очень жаль, Робби, – сказал он. – Может быть, за этим не кроется ничего серьезного, – запинаясь произнес он и замолчал, потому что увидел, что впервые с тех пор, как он познакомился с Вейном-актером, тот не играл. Он сидел, вцепившись руками в подлокотники кресла, и на нем лица не было, как у всякого мужа в такой ситуации.
Пентекосту никогда прежде не приходило в голову, что Роберт Вейн такой же человек, как все.
И он пожалел, что ему пришлось это узнать.
