Адам Торп - Затаив дыхание
В эту минуту в саду появилась Милли. У нее же есть свой ключ от соседского дома. Ей дала его на всякий случай Лилиан: мало ли что бывает — скажем, она поедет по магазинам или в бассейн, детей оставит дома, а там вдруг вспыхнет пожар…
— Прости, прости, — мямлил Джек, безуспешно утирая мокрые глаза и нос. — Это все… из-за… зефира. Извини, пожалуйста. Это…
Повисла странная тишина — несколько мгновений ничего особенного не происходило. Лишь его вышедшее из-под контроля тело сотрясалось последними судорогами смехоизвержения. Милли молча наблюдала за ним.
Внезапно все прекратилось. Веселье покинуло Джека — так бесы покидают тело одержимого. Что-то изгнало из него всю веселость. Обессиленный, одуревший, он ухватился за ноющий живот. Эдвард тоже слегка очухался и снова поднял фужер. Глаза у него покраснели так, будто он долго кого-то оплакивал.
— Милли, дорогуша, посиди с нами и отведай зефиру.
Залитая светом галогенных ламп, Милли стояла на лужайке в нескольких метрах от них, скрестив на груди руки. Она вообще не склонна видеть смешное в окружающей жизни. Собственно, в этом-то и беда: для Милли жизнь почти всегда — дело серьезное. Очень серьезное. Неизменно связанное с планетарной катастрофой. Джек напрягся, вспоминая, что кроется за таким отношением к жизни. Ах да, биотуалеты. Повторно используемая вода. Исчезновение белых медведей.
— Милл, иди, сядь сюда. Я люблю тебя без памяти.
— Выпей «Боланже», дорогая, — предложил Эдвард, подняв бутылку шампанского. Блямба от растаявшего зефира по-прежнему белела у него на ширинке. — Если хочешь завести ребеночка, детка, надо заниматься этим не реже трех раз в неделю.
— Роджер умер, — проронила Милли.
— Откуда ты знаешь? — спросил Джек.
И опять где-то внутри возник пузырек смеха. Видимо, в нем по-прежнему сидит проказливый мелкий бесенок. Поза Милли, ее скрещенные на груди руки, суровый взгляд и тон, которым она сообщила ему о смерти Роджера Гроув-Кэри, его обожаемого старого учителя… Все это чрезвычайно странно. Он стал думать про Освенцим, Хиросиму и Руанду. Про Яана, которого никогда больше не увидит. Ничто не помогало. Живот сотрясался от приступов подавляемого смеха так, будто по нему били кулаком, и эти толчки рвались прямо к горлу. Чисто механический эффект. Но и эта мысль казалась смешной. Глобальное потепление. Белые медведи, соскальзывающие с тающих льдин. Плюх, плюх, плюх. Милли тем временем объясняет, что звонила Клаудия, что Ричард умер вчера, а ей надо кое-что сказать Джеку наедине, но он, судя по всему, надрался, как сапожник, и своим утлым умишком не понимает, что ему говорят.
— Ничуть я не надрался, Милли. Мне в самом деле очень тошно и горько. А это просто эффект компенсации.
— Констипации? — удивился Эдвард.
— Ком-пен-са-ции.
— Вот я надрался так надрался, а он — как стеклышко, заявил Эдвард. — Ему, правда, очень плохо.
До чего же Эдвард смешон! Настоящий комик-самородок. Джек сунул в рот кулак, чтобы не расхохотаться. Да они оба самородки. Не хуже Лорела с Харди [137]или Эрика с Эрни [138]. Или Фрая [139]с кем-то. Да Бог с ними. Роджер умер, но из живота Джека по-прежнему рвется смех; единственное, что сдерживает приступ ржания — собственный кулак во рту, вроде завязки на туго надутом воздушном шарике.
— У меня руки чешутся хорошенько треснуть тебя по башке, — сказала Милли.
— Они уехали, — отдуваясь, будто проплыл метров триста, проговорил Джек. — Я тебе звонил, хотел сказать, что их нет. Исчезли из моей жизни навсегда. Фу-у.
— Что ты там про меня пыхтел? — Эдвард удивленно захлопал глазами.
Обалдеть, до чего смешно.
— Слишком поздно, — проронила Милли.
— Не бывает слишком поздно, — возразил Эдвард и поднял руку, словно хотел поймать такси.
Белая блямба улиткой поползла по шортам ему на ляжку и дальше на стул, оставляя за собой густой липкий след. Таких жирных омерзительных коленей Джек в жизни не видел.
— Разве что для меня, — добавил Эдвард. К его носу прилип кусочек розового зефира. Джек прежде его не замечал. Вместе с носом кусочек двигался туда-сюда, во всех направлениях. Эдвард — настоящий клоун, гениальный комик. Потому что сам этого не сознает.
— До чего ж ты уморительный! — сказал Джек, тыча в него пальцем. — Знаешь почему? Потому что когда ты думаешь, что потешаешь людей, им ничуть не смешно.
Дальше было как в кино. Вот Милли направляется к нему, вышибает у него из руки фужер и хватает баллон с воспламеняющейся жидкостью. Эдвард, словно толстый буддийский монах, тупо твердит «дзен, дзен, дзен», а она прыскает и прыскает на свою легкую кофточку, на красивую красную юбку, будто в баллоне средство от комаров… Джек вскакивает на ноги, для устойчивости держась за спинку стула, и невнятно бормочет:
— Шшотакоэ, Милл? Она же ядовитая. И огнеопасная. И ошшень не ик… икологична. Она для бар-бик-кю, вот для чего. А ты шшо делаешь, а, Милл?
Она отшвыривает баллон, хватает со стола зажигалку и щелкает ею. Вспыхивает тонкий язычок пламени, потом сникает, но это все же пламя. Она подносит зажигалку к потемневшей от жидкости кофточке.
— Это ж очень опасно, Милл, — с трудом выговорил Джек.
— Положи на место, — распорядился Эдвард, качаясь на неверных ногах; приказной тон не вяжется с его беспомощной фигурой.
— Как мило, что вы все-таки обратили на меня внимание, — сказала Милли. Ее мокрые от слез глаза блестят в свете огненного язычка. — А ведь я вернулась, чтобы здраво обсудить с тобой сложившееся положение, только и всего.
— И я хочу здраво обсудить, — отозвался Джек, чувствуя, как внутри его обожгло ужасом.
— Я хочу, я хочу, — передразнила она.
— Милл…
— Не делай этого, Милл, — сказал Эдвард.
— Не надо! — взмолился Джек.
— А мужчины регулярно расправляются с женами таким способом.
— Только не в цивилизованных христианских странах, — возразил Эдвард.
— Спорим?
— Милл…
— Заткнись. Не тебе указывать, что мне делать, а что — нет.
— Я не указываю.
— Я тебе не собака, чтобы мной командовать. Значит, больше ты ее никогда не увидишь, так?
— Она уехала. Я же сказал. Уехала обратно в Эстонию. Билет в одну сторону.
— Это же глупо, — произнес Эдвард, пыжась держать военную выправку, но продолжая качаться.
— Я — планета, — Милли придвинула огонек к груди. — А вы, мужчины, — огонь. Видите, как мы близки. Вы затеваете войны и производите яды. Ненавижу вас всех. Вот как мы близко, но вы ничего не предпринимаете. На самом деле, это вы подносите огонь.
