Татьяна Успенская - Украли солнце
Солнце светит целыми днями. Раньше, может, и не задумался бы, а сейчас интересно: почему так? Астрономия учит: времена года должны сменяться. Должны быть дожди и снег. Спросил у Будимирова, куда они делись. Будимиров по обыкновению посмеялся над ним. И объяснил снисходительно:
— Это наше личное солнце, сделано для нас. И, естественно, ведёт себя так, как нужно нам. У нас всегда ровный климат. Воды сколько угодно. Сады и поля поливаются с самолётов ночами. Разве можно позволить себе зависеть от стихии?
— А где же настоящая природа, когда бывают и ураганы, и зима? А как же не иссякает вода, если нет дождей?
Будимиров пожал плечами.
— Понятия не имею. Как-то не интересовался. Может, наше как раз то солнце, которое светило когда-то всем? А может, настоящее погасло? Поэтому и пришлось сделать для себя это?
Мелькнула было мысль «ведь нехорошо одним — всё, а другим — ничего», но тут же Будимиров позвал его кататься на водных лыжах, и, обогретый солнцем, обласканный морем и тёплым воздухом, увлечённый бегом за судном, Джулиан позабыл о своём беспокойстве. Тихи зори, вкусны фрукты и кушанья, услужливы невидимые работники. Жизнь прекрасна.
Он быстро привык к тому, что у него меняются женщины. Не похожи одна на другую и не вызывают чувства привычки. Исполняют любое желание, развлекают и удовлетворяют его.
Иногда приходит и Геля. Окутанная волосами, тоненькая, желтоглазая. Приникает к нему, шепчет:
— Ты — самый сладкий, лучше тебя никого нет!
Геля — желаннее всех. Только редко она может вырваться из объятий Будимирова. И почему-то, когда приходит к нему, становится грустной и хрупкой.
Глава четвёртая
Геля — первая, кто подпал под чёрную тяжесть. Он вызвал её сразу после ухода Григория и, не успела она сказать своих журчащих лаской слов, приказал:
— Разденься!
Она сразу замолчала и послушно разделась.
Если бы привычно болтала или принялась привычно ласкать его, возможно, и сняла с него тяжесть, но она была отстранена и замкнута. Привычного желания не возникло, и он на неё обрушил всю свою злобу. Слепой, стал избивать её так, как когда-то отец избивал их с матерью.
Но ей удалось вывернуться из-под града слепых ударов.
— Ты что, Адрюшечка?! — воскликнула, слизывая с губы кровь. — Тебе плохо? Смотри, что я тебе принесла! — Кинулась к своей одежде, достала надувного человечка с глазами Григория и Магдалины. — Ты любишь своего друга больше всех на свете, меня совсем забыл! Я так соскучилась! Его сфотографировала. И вот… заказала сделать, чтобы всегда был с тобой!
Он вырвал человечка, искорёжил в руках, стал топтать, пока тот не лопнул. Кинулся к Геле, снова обрушил на неё кулаки.
— Как ты смела?!
И она рухнула ему под ноги бездыханная.
Бросился вон из спальни, забегал по кабинету, пока не увидел в чёрной пыли телефон. Набрал Ярикина.
— Меня окружают враги.
— Я докладывал вам об этом. — Несонный голос Ярикина.
— В пыточную их!
Он хочет много крови. Он зальёт весь мир кровью. А доброту растопчет!
Всю ночь упоённо слушал стоны и с наслаждением смотрел в перекошенные болью лица.
Не из спальни смотрел. Сам пытал.
— Да, да, — кричал он Григорию, — смотри, дыба, окровавленное тело! Да, да, иглы и кровавые пальцы после содранных ногтей. Да, да, да! Много раз было. И впредь будет всегда. К чёрту доброту! К чёрту, к чёрту!
Враги бормотали нелогичную чушь. В самом деле ничего не знали или смерть предпочли предательству, плевать! В лица не смотрел, в лепет не вслушивался. А злоба и боль прибывали. И он сам рухнул под их тяжестью прямо в пыточной.
Очнулся у себя в спальне. Около него сидела Геля и гладила ему руки.
— Ты сильно болен, Адрюшечка. Прости, я совершила бестактность. И, когда пришла, вела себя плохо: строила обиды — почему не вызываешь меня. Прости, Адрюшечка.
Злоба жива в нём, несмотря на лекарства, но благодаря ним не бунтует.
— Вот выпей горяченького. Это шоколад. А вот я сама испекла тебе печенья. Такие пекла моя мама. Поешь, и станет совсем хорошо. Предлагаю тебе покататься на яхте. А хочешь, поскачем? Твой Ветер заждался тебя. Столько времени не приходишь к нему. Я приношу ему от тебя сахар, хлеб и приветы, но он ждёт тебя. Пойдём к нему!
Он слышит Гелю. И даже понимает, о чём она говорит. И даже видит синяк на виске, разбитую губу, лихорадочный взгляд.
Он должен затаиться, пока не раскроет оппозицию. Столько сил уже отдал своему эксперименту! Те, кого он пытал, — не враги: в самом деле, ничего не знают. Он раскроет настоящих!
Затаиться. Не показать виду. Геля не предаст. Геля простит.
И он говорит ей: прости. Не просяще, требовательно говорит и раскрывает перед ней свои карты: какое наказание он придумал Джулиану и что ему нужно от неё.
Лицо её блёкло в этом рассвете, но плевать он хотел, нравится ей или нет его план, он должен довести дело до конца, как всегда всё задуманное доводил до конца.
— Ну а теперь… — он зевнул, — я в твоём распоряжении. Что хочешь: парашют, лодки? Или к Ветру идём? Я — твой!
— У меня к тебе одна просьба, — говорит Геля, — за всю жизнь. Если раскроешь оппозицию, можешь отдать мне его?
— Ты что, в него влюбилась? — спрашивает иронично.
— Я хочу провести над ним один эксперимент.
— Что?! — Он садится в постели, свешивает ноги.
— Я же твоя ученица, разве нет?
Он ждёт, что она скажет ещё. Она не говорит ничего.
— А ну, выкладывай! — приказывает он. Геля на него не смотрит. — Ты не боишься, что я тебя убью?
— Нет, — качает головой Геля. — Убей. Честно признаться, я не дорожу жизнью. Готова к смерти.
— Ты не счастлива?!
Она усмехнулась, едва шевельнув вспухшими губами.
— Хочешь знать, в чём будет заключаться мой эксперимент? Изволь. Мне интересны те, кто прошёл через убийство своего ближнего. Могут ли они возродиться, снова стать доверчивыми, начать чувствовать — любить?
— Ты что?! — Зашевелились в нём камни, задвигались, усилием воли остановил их движение: сейчас нельзя. Не вырваться из себя. Затаиться.
— Так ты отдашь мне Джулиана или нет? Ведь он вернётся оттуда, — она показала вниз, — убийцей! Да?!
— Да, — сказал он раздражённо и неожиданно для себя согласился. — Отдам. В вечное пользование. Экспериментируй. Если моя «операция К» удастся.
— Я знаю твоё слово, оно — твёрдое. Спасибо, Адрюша.
— Значит, меня ты никогда не любила, а его любишь?
Геля пожала плечами.
— Я — твоя вещь, которую можно избить, можно сломать. — Она скривилась в болезненной улыбке. — Неодушевлённый предмет. Вещь не может любить. Хозяина не любят. Хозяину повинуются. Любовь — это чувство равных. Верно? Не равный же я тебе человек?! — Она глотала слёзы. — Сначала у меня были иллюзии. Сначала я себе напридумывала… Но ты очень быстро поставил меня на место.
