Кристин Ханна - Светлячок надежды
Когда собрание закончилось, Дороти вышла из маленькой деревянной церкви и села на велосипед. Впервые за много месяцев она не стала задерживаться, чтобы с кем-то поговорить. Слишком нервничала, чтобы притворяться.
Вечер был темно-синим, с качающимися ветвями деревьев и яркими точками звезд. Дороти проехала по главной улице, показала поворот и свернула к окраине.
Около дома она остановилась, слезла, аккуратно прислонила велосипед к боковой стене, подошла к двери и повернула ручку. Внутри было тихо. Пахло едой – наверное, спагетти – и свежим базиликом. Свет горел, но не везде.
Дороти поправила сумку на плече и закрыла за собой дверь. В нос ударил резкий, терпкий аромат лаванды. Она беззвучно шла через весь дом, натыкаясь взглядом на свидетельства праздника, который она пропустила, – плакат «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ», стопку ярких салфеток на столе, чистые бокалы, сохнущие у раковины.
Какая же она трусиха!
На кухне она налила себе стакан воды из крана, облокотилась на стол и начала жадно глотать воду, словно умирала от жажды. Перед ней был темный коридор. В одном конце дверь ее спальни, в другом – спальни Талли.
Трусиха, снова подумала Дороти. Вместо того чтобы пойти по коридору и сделать то, что необходимо, она принялась бродить по комнатам, постепенно приближаясь к задней двери, затем вышла на веранду.
И почувствовала запах сигарет.
– Вы меня ждали? – спросила она.
– Конечно. – Марджи сделала шаг ей навстречу. – Я знаю, как вам тяжело. Но вы и так слишком долго прятались.
Дороти почувствовала, что у нее подгибаются колени. Никогда в жизни у нее не было подруги – женщины, которая всегда будет рядом, когда она тебе нужна. Теперь все изменилось. Она оперлась на деревянное кресло.
На веранде стояли три стула. Дороти несколько месяцев реставрировала эти кресла-качалки, найденные на благотворительной ярмарке. Когда она ошкурила и покрасила их в яркие цвета, то написала на спинках имена: Дороти. Талли. Кейт.
В тот момент ей это казалось романтичным. Зажав в руке кисть и нанося на дерево яркие краски, она представляла, что скажет Талли, когда очнется. Теперь Дороти понимала, что была слишком самонадеянна. Почему она решила, что Талли захочет утром посидеть с матерью на веранде и выпить чашку чая или что ее не расстроит вид пустого кресла, ждущего женщину, которая никогда не вернется?
– Помните, что я говорила вам о материнстве? – Марджи выдохнула облачко дыма, глядя в темноту.
Дороти опустилась в кресло со своим именем. Марджи сидела в кресле с именем Талли.
– Вы много чего мне говорили. – Дороти вздохнула и откинулась назад.
– Мать знает, что такое страх. Ты всегда боишься. Всегда. И всего – от дверцы буфета, о которую могут удариться дети, до похитителей детей и плохой погоды. Можете мне поверить, опасность для ребенка может представлять все что угодно. – Она повернулась. – Парадокс в том, что детям мы нужны сильными.
Дороти молчала.
– Я была сильной ради своей Кейти, – сказала Марджи.
Дороти услышала, как дрогнул голос подруги и, стремительно поднявшись с кресла, бросилась к Марджи и обняла ее. Она почувствовала худобу Марджи, почувствовала, как вздрогнула она от этого прикосновения. Дороти поняла – иногда сочувствие ранит больнее, чем одиночество.
– Летом Джонни хочет развеять ее пепел. Я не знаю, как это сделать, но понимаю, что пора.
Дороти не знала, что на это сказать. Она молча обнимала Марджи.
Наконец Марджи отстранилась; ее глаза блестели от слез.
– Вы мне помогли это пережить, знаете? На тот случай, если я вам не говорила. Когда позволяли сидеть здесь и курить, а сами сажали овощи и пололи сорняки.
– Я ничего не говорила.
– Вы были рядом, Дороти. Как теперь вы рядом с Талли. – Она вытерла глаза, попыталась улыбнуться, потом сказала: – Идите к дочери.
Талли очнулась от глубокого сна и села. Слишком быстро – незнакомая комната закружилась вокруг нее.
– Талли, с тобой все в порядке?
Она медленно моргнула и вспомнила, где находится. В своей старой спальне, в доме на улице Светлячков. Талли включила стоявший на тумбочке ночник.
На стуле у стены сидела ее мать. Она неуверенно встала, нервно сцепила руки. На ней была свободная одежда, белые носки и сандалии. И жалкие остатки бус из макаронин, которые Талли сделала когда-то для нее в летнем лагере. Все эти годы мать хранила их.
– Я беспокоилась, – сказала мать. – Твоя первая ночь дома, и все такое. Надеюсь, ты не возражаешь, что я тут сижу.
– Привет, Облачко, – тихо сказала Талли.
– Я теперь Дороти, – поправила ее мать. Потом с неуверенной улыбкой подошла к кровати. – Я взяла себе имя Облачко в коммуне, в начале семидесятых. Тогда мы все были под кайфом. В те времена многие глупости казались удачными идеями. – Она посмотрела на Талли.
– Мне сказали, ты за мной ухаживала.
– Ерунда.
– Год ухаживать за женщиной в коме? Это не ерунда.
Мать сунула руку в карман и достала какой-то предмет. Кругляшок золотистого цвета размером чуть больше монетки в двадцать пять центов. На кругляшке был выбит треугольник; слева от него черными буквами слово «трезвость», а справа «годовщина». Внутри треугольника римская цифра Х.
– Помнишь ту ночь шесть лет назад, когда ты приходила ко мне в больницу?
Талли помнила все свои редкие встречи с матерью.
– Да.
– Это стало для меня последней каплей. Женщина в конце концов устает от побоев и унижений. Даже такая, как я. Вскоре после этого я пошла в реабилитационный центр. Кстати, заплатила за него ты – так что, спасибо.
– И с тех пор ты завязала?
– Да.
Талли боялась поверить той неожиданной надежде, которую вызвало к жизни признание матери. И одновременно боялась не поверить.
– Поэтому ты приходила ко мне домой и пыталась мне помочь.
– Неудачно, впрочем, так и должно было произойти. Обычное дело – старая женщина и разъяренная дочь. – Она криво улыбнулась. – Когда человек трезвый, жизнь видится гораздо яснее. Я ухаживала за тобой, чтобы как-то компенсировать всю ту боль, что причинила тебе.
Мать коснулась бус на шее. Нежность в ее взгляде удивила Талли.
– Я понимаю, что это всего лишь год. И ничего не жду.
– Я слышала твой голос, – сказала Талли.
В памяти сохранились обрывки, отдельные куски. Тьма и свет. Например, вот это: «Я так горжусь тобой. Я тебе никогда этого не говорила, правда?» Память была похожа на мягкую, нежную губку.
