"Санта-Барбара". Компиляция. Книги 1-12 (СИ) - Крейн Генри

Помня о словах СиСи Кэпвелла, Лайонелл не собирался уступать.

— Нет, ты получишь их только тогда, когда я увижу Августу и смогу убедиться, что она жива и здорова.

Преступник, очевидно, потерял терпение:

— Не диктуй мне условия, — разъяренно заорал он. — Если ты такой умный, Локридж…

Преступник вдруг осекся, а потом благим матом заорал:

— Локридж, что ты мать твою, наделал! Тебе ведь сказали быть здесь одному!

Раздался топот грубых мужских ботинок по дощатому причалу и преступник бросился наутек. Обернувшись, Лайонелл успел увидеть лишь спину вымогателя. Из‑за пустой бочки на причале выглянул крепкий парень в гражданском костюме и попытался догнать преступника. Однако дорогу ему преградил Лайонелл. Схватив парня за плечи, Локридж закричал:

— Ты кто такой!? Ты что здесь делаешь? Как ты здесь оказался?

— Полегче, я выполняю задание! — закричал тот. — Отойди с дороги.

Но Локридж вцепился в него железной хваткой.

— Кто тебя послал? Отвечай! — возбужденно кричал он. — Ну, что ты здесь делал? Тебя нанял СиСи Кэпвелл? Да?

Парень молчал, тяжело дыша. По тому, что он низко опустил голову, Локридж понял, что его догадка была верна. Он отшвырнул парня в сторону и в сердцах вскричал:

— Что вы наделали! Вы все испортили. Все…

Вернувшись домой, Мейсон застал родителей в холле. СиСи выглядел таким озабоченным, что его внешний вид невольно вызывал вопрос.

— Отец, у тебя все в порядке? — спросил Мейсон. СиСи смерил его внимательным взглядом, а потом

недовольно проворчал:

— В каком‑то смысле да. Но я не могу сказать, что меня устраивает нынешнее положение дел.

В холле появилась София, которая несла в руках поднос с дымящимся кофейником.

— Кофе готов, — торжественно провозгласила она. — Мейсон, если не возражаешь я налью и тебе.

Тот с улыбкой покачал головой.

— Нет, София, я предпочел бы холодный чай.

Та пожала плечами.

— Что ж, хорошо. Горячего чая пока нет, а вот холодным я могу тебя угостить. Интересно, — полюбопытствовала она. — А почему ты отказываешься от кофе?

Мейсон спокойно объяснил:

— Кофе излишне возбуждает нервную систему. А я предпочитаю в любых ситуациях оставаться спокойным. Это самое выгодное положение.

София усмехнулась:

— Раньше ты так не считал. Мейсон скучным голосом произнес:

— Раньше многое было по–другому. Но теперь все изменилось. В моей душе совершился переход.

СиСи удивленно поднял брови:

— Переход? Какой переход? Мейсон, по–моему ты придаешь слишком большое значение словам.

София налила в чашку холодный чай, который Мейсон стал пить с удовольствием.

— Ты правильно заметил, отец, я придаю очень большое значение словам, потому что в нашем деле они многое значат.

СиСи скептически хмыкнул:

— В каком это нашем деле?

— Я намерен целиком и полностью посвятить себя тому делу, которым занимается Лили Лайт. Она пытается вернуть людям веру, а без слов это трудно сделать. Ведь, как сказано в священном писании: «В начале было слово». И без красноречия трудно рассчитывать на успех.

СиСи потерял терпение:

— А по–моему твоя Лили Лайт обыкновенная авантюристка, как тысячу других проповедников, которые с трибуны вещают отказаться от плотских мирских соблазнов и пороков, а сами предаются им с такой страстью, которая и не снилась простым людям.

Мейсон добродушно улыбнулся.

— Отец, ты напрасно так относишься к Лили. Она святая. Не одно ее слово никогда не расходится с делом. Никто не может уличить се в том, что она поступает в жизни не так, как проповедует.

СиСи нервно взмахнул рукой:

— Да брось ты, Мейсон, все же прекрасно знают, что это за люди.

Мейсон укоризненно посмотрел на отца:

— К Лили это не относится.

— Относится, относится, — бросил Ченнинг–старший. — Все эти проповедники, подобно твоей Лили Лайт, стремятся только к одному — завладеть людскими душами и поставить их себе на службу. Каждому из них нужно только одно — завербовать побольше поклонников в свою секту, а потом использовать их для проделывания всяких темных делишек.

Мейсон терпеливо повторил:

— Нет, отец, она не такая. Ей не присущ такой грех, как гордыня.

СиСи нервно всплеснул руками:

— Да что ты знаешь о гордыне.

Мейсон с сожалением вынужден был оторваться от холодного чая:

— Гордыня, отец, это один из самых страшных грехов. Я абсолютно не сомневаюсь в правоте старого христианского учения о том, что все зло началось с притязания на первенство, когда само небо раскололось от одной высокомерной усмешки.

СиСи поморщился:

— Ты намекаешь на восстание сатаны против Бога?

— Да, — кивнул Мейсон. — Именно так. Как ни странно, почти все отвергают эту мысль в теории и принимают ее на практике. Ведь гармония была нарушена, а радость и полнота бытия замутнены, когда один из высших ангелов перестал довольствоваться поклонением Господу и пожелал сам стать объектом поклонения. Отец, ведь ты сам думаешь именно так. А если не хочешь себе признаться в этом, то во всяком случае желаешь, чтобы так думали другие.

— Мне это совершенно не интересно» — проворчал Ченнинг–старший.

— Нет, нет, погоди, — воскликнула София. — Пусть говорит. Это очень любопытно. Мейсон, так что ты там говорил о гордыне.

Мейсон с такой благодарностью взглянул на Софию, как, наверно, смотрел Иисус Христос на своего первого ученика.

— Гордыня, — воодушевленно продолжил он. —

Столь сильный яд, что она отравляет не только добродетель, но и грехи. Люди готовы оправдать бабника, вора и мошенника, но всегда осудят того, кто казалось бы похож на Бога. Да ведь и все мы, София, знаем, что коренной грех — гордыня — утверждает другие грехи, придает им форму. Можно быть легкомысленным, распутным, развратным; можно в ущерб своей душе отдавать волю низким страстям — и все же в кругу мужчин прослыть неплохим, а то и верным другом. Но если такой человек сочтет вдруг свою слабость силой, все тут же изменится. Он станет соблазнителем, ничтожнейшим из смертных и вызовет законную гадливость других. Можно по своей природе быть ленивым и безответственным, забывать о долгах и долге, нарушать обещания — и люди простят вас и поймут, если вы забываете беспечно, но если вы забываете из принципа, если вы сознательно и нагло пренебрегаете своими обязанностями во имя своего я, вернее веры в собственное я, если вы полагаете, что вам должны платить дань уважения презренные окружающие, тогда вами овладевает гордыня. Могу даже сказать больше: приступ физической трусости лучше принципиальной трусости. Я пойму того, кто поддался панике и не знает об этом, но не того, кто умывая руки, разглагольствует о своем презрении к насилию. Мы потому‑то и ненавидим такую принципиальную трусость, что она является самым черствым из видов гордыни. Что может помешать чужому счастью больше, чем гордыня.

Занудный тон Мейсона так надоел СиСи, что он попытался заткнуть Мейсону рот:

— Да успокойся ты, разве здесь церковь, чтобы вещать с амвона.

Мейсон воспринял это замечание как повод для продолжения и развития этой темы вглубь:

— Отец, на свете есть самоупоение — нечто более неприятное, чем самокопание. Она неуловимее и в то же время опаснее, чем все духовные немощи. Человек, одержимый самоупоением, совершает сотни поступков по воле одной только страсти, снедающей его тщеславие. Он грустит и смеется, хвастает и скромничает, льстит и злословит только для того, чтобы, упаси Боже, никто не забыл восхититься его драгоценной особой. Я всегда удивляюсь: как это в наше время, когда столько болтают о психоанализе и психотерапии, о лечении алкоголизма и неврозов — словом о сотне вещей, которые проходят на миллиметр от истины и никогда не попадают в цель — как же в наше время так мало знают о душевном недуге, который отравляет жизнь едва ли не каждой семье. И вряд ли каждый из этих практиков и психологов объяснил этот недуг так же точно, как объяснила мне Лили Лайт. Себялюбие это дело ада. В нем есть какая‑то особенная живучесть, цепкость, благодаря которой кажется, что именно это слово подходит тут лучше всего.