Номи Бергер - Бездна обещаний
Как ни растирала себя Кирстен, она никак не могла согреться. Видя, как дрожит Кирстен и что у нее зуб на зуб не попадает, Эндрю окутал ее собственным полотенцем и принялся более энергично и с большей силой растирать. От неожиданности Кирстен так и застыла на месте. Но окоченение ее продлилось недолго, поскольку кожа начала гореть почти с той же силой, с какой внутренний жар желания сжигал Кирстен.
— Лучше? — поинтересовался Битон.
— Лу-луч-ше… — посиневшими губами пролепетала Кирстен, чувствуя, что огонь внутри разрастается в настоящий пожар.
— Почему же вы все еще дрожите? — полушепотом спросил Эндрю, губами касаясь уха Кирстен. — А?
Ответом ему было лишь неопределенное пожимание плечами.
Не могла же Кирстен объяснить Битону, что дрожь ее теперь уже никоим образом не связана с холодом, в чем она и себе-то боялась признаться.
— Думаю, вам лучше поскорее переодеть в кабинке купальник. — Эндрю снял с Кирстен свое полотенце, и она почувствовала себя голой, выставленной напоказ. — Не хочу отвечать за подхваченное вами воспаление легких. — Битон слегка шлепнул Кирстен по заду. — Вперед!
Когда Эндрю подвел Кирстен к порогу ее дома, она почувствовала огромное разочарование.
— А как насчет рецепта и акварели? — беспечно спросила Кирстен, всем видом стараясь не показать своего разочарования столь быстрым возвращением домой. — Разве они не входили в программу?
— Они и сейчас входят, — заверил Битон.
В глазах Кирстен стоял вопрос, который гордость не позволяла ей произнести вслух; глаза же Эндрю говорили о том, что следующий ход за Кирстен. В конце концов Битон повернулся и, весело насвистывая, беспечной походкой пошел по дорожке прочь от дома. Кирстен в досаде стиснула зубы и, войдя на террасу, с шумом захлопнула за собой дверь.
Всю ночь Кирстен пролежала без сна, крепко обхватив руками подушку. Разбуженная, по неудовлетворенная чувственность настойчиво требовала своего.
Эндрю должен был закончить то, что начал. Но ничего, она подождет. А предчувствие сделает ожидание более волнующим и возбуждающим.
Кирстен заснула со сладкой полуулыбкой на губах, все еще ощущая слабое, исполненное наслаждения пульсирование плоти между ног.
Она прождала до полудня, после чего ожидание стало нестерпимым. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она вошла в квартал художников и решительно направилась к хорошо знакомому стенду и вдруг остановилась как вкопанная прямо посреди улицы.
Кирстен не поверила своим глазам.
На том месте, где всегда висели акварели, теперь были расставлены какие-то грубой резьбы деревянные фигурки.
Эндрю, забрав свои работы, покинул Тавиру.
35
Более счастливым двенадцатилетний Джефф Оливер и быть не мог.
За окном шел снег, школа опустела, а в его полном распоряжении еще несколько дней рождественских каникул. Решение остаться в Чоэйте на все каникулы вызвало яростный гнев отца и насмешки одноклассников. Их взгляды между собой красноречиво говорили: «А чего еще вы хотели от чокнутого?» Все годы, проведенные в школе, его дразнили «чокнутым», но Джеффри Пауэла Оливера III это мало трогало. Самой важной и волнующей вещью во всей его жизни была музыка.
Точно так же, как когда-то он страшился, что его пошлют в начальную школу Уоллингфорд в штате Коннектикут, теперь он боялся ехать домой. Возвращение домой означало необходимость снова выслушивать набившие оскомину бесконечные замечания отца, в то время как в опустевшей школе было спокойно и тихо, а главное, здесь был музыкальный зал, где стояло пианино. Если бы только отец узнал о том, что все карманные деньги Джеффа тратятся на ноты и занятия с учительницей музыки — Гарриеттой Бадгероу, женой преподавателя географии, — Джеффри-старшего хватил бы удар. Но отец ничего не знал. И Джефф надеялся, что и не узнает до тех пор, пока не станет слишком поздно, чтобы можно было что-то с этим поделать.
Джефф с крепко зажатым под мышкой пакетом с новыми нотами, насвистывая, прошел через заснеженный газон, разбитый перед основным зданием школы, и направился к музыкальному залу. Насвистывал Джефф обычно либо Баха, либо Моцарта, играть же предпочитал мечтательные, романтические произведения Брамса, Шопена, Листа и Рахманинова. «Весь в мать», — как-то сказала Гарриетта Бадгероу и тут же осеклась, словно за сказанное ей могло грозить страшнейшее наказание. Но и этих трех слов Джеффу было достаточно. Они подтвердили давно ему известное.
Стряхнув снег с волос и бросив свое шерстяное пальто и перчатки на ручку потемневшего от времени, старинного кресла с позолотой, Джефф торопливо подошел к инструменту. Это было старенькое, потертое, плохо настроенное пианино, но в любом случае на нем можно было играть. Согревая свои замерзшие руки, Джефф подышал на них, а затем упражнениями, показанными ему учительницей, размял пальцы. Перебирая кипу нотных листов, мальчик задумался над тем, с чего же ему начать, и остановился наконец на «Песнях без слов» Мендельсона.
С самой первой взятой им ноты Джефф почувствовал то же, что и всегда, начиная игру: легкое головокружение, ощущение полета, словно какая-то неведомая сила поднимает его над землей и позволяет парить в эфире вместе с музыкой, давая возможность необыкновенно ярко воспринимать сущность своего бытия. Для Джеффа музыка была единственным и самым верным доказательством того, что он еще жив. Играя, он становился самим собой, обретал форму и содержание. С музыкой было легче думать, кровь быстрее текла в жилах, сердце билось ровно и четко; музыка была и самым лучшим другом, и единственным спутником; с ней было проще выносить одиночество, она прогоняла ночные кошмары и разгоняла тоску. Но самое главное, музыка уменьшала ужасную боль от тоски по матери.
И если с годами в памяти Джеффа образ матери становился все более неясным и расплывчатым, то музыка со временем все больше и больше укрепляла его духовное родство с матерью. Все знакомые Джеффу мальчики воспитывались в духе подражания своим отцам, Джефф же в этом отношении был единственным исключением. Ему совершенно не хотелось следовать по стопам отца, у него не было ни малейшего желания становиться истинным джентльменом из Лонг-Айленда, Оливером или кем-то там еще.
Джефф воспринимал себя исключительно как Харальда. Он прежде всего сын своей матери. И, как и она, Джефф собирался стать пианистом.
Кирстен чувствовала себя безнадежно несчастной.
К лодыжкам будто привязали пудовые гири, ее без конца мутило и подташнивало, руки стали совершенно ледяными, словно кровь застыла в венах. Кирстен пыталась убедить себя в том, что Эндрю ничего ей не должен, что он совершенно волен приходить и уходить когда захочет, но никакие доводы совершенно не помогали. Она была несчастна — и все. Кирстен не могла смириться с тем, что Битон вот так вот просто взял и исчез.
