Пробуждение Оливии - О’Роарк Элизабет

– Ты весь день не звонил. Во сколько ты приедешь? Мы ведь к семи должны быть у Кэт.

Черт. Уже начало седьмого, я весь в поту, а от мамы до Джессики ехать минимум двадцать минут.

– Я немного опоздаю. Прости. Я помогал маме и…

– Все в порядке, – тут же говорит она. – Я знаю, что твоя мама сейчас на первом месте.

За все время, что мы встречаемся, Джессика ни разу не заставляла меня чувствовать вину за то, что я столько времени посвящаю ферме. Однако сейчас она наверняка расстроенно накручивает на палец локон своих рыжевато-каштановых волос, а ее полные губы надуты от обиды. Эта мысленная картина заставляет меня устыдиться. Она заслуживает лучшего, чем парень, который за весь день о ней ни разу не вспомнил.

И я клянусь себе, что буду больше стараться.

Глава 11

Оливия

Шрам на моей спине – единственная крошечная подсказка о прошлом, которое я едва помню.

Когда-то у меня были и брат, и родители, но они покинули меня один за другим. Теперь мне остались лишь воспоминания о семье. Нечеткие и совершенно ненадежные. Тем не менее я продолжаю думать о них, как бы ни хотела перестать. И в некоторые дни мысли об утерянной семье особенно настойчивы.

Это воскресенье – один из таких дней. Где-то там мой брат празднует свой двадцать четвертый день рождения. Он сбежал, когда ему было восемь. Мэттью всего на три года старше меня, хотя в то время разница казалась просто колоссальной. Год спустя родители тоже меня бросили и уехали. Помню, как я беспокоилась, что однажды брат захочет вернуться, объявится у нашего старого дома, словно заблудившийся пес, но обнаружит, что нас там нет.

Интересно, он так же одинок, как и я? Может быть, уход из дома в таком юном возрасте дал ему фору; возможно, кто-то его приютил. Сейчас он, наверное, уже окончил какой-нибудь университет. Ему всегда нравилось строить: он сооружал замысловатые башни из банок и палочек, такие шаткие конструкции, которые разрушало первое дуновение ветерка. Так что, возможно, теперь он инженер или архитектор. Может быть, он уже женат или подумывает об этом…

На ужин я беру кекс, но не съедаю его сразу, а закрываю глаза и загадываю желание, как будто на нем горит свеча и как будто право загадывать желание сегодня за мной: я желаю, чтобы жизнь моего брата оказалась счастливее, чем моя.

Я просыпаюсь незадолго до рассвета на незнакомой дороге, вся в поту. Сердце в груди все еще колотится как сумасшедшее.

День рождения Мэттью всегда навевает кошмары, так что, пожалуй, мне следовало этого ожидать. Я делаю шаг и вздрагиваю от боли. Подняв ногу, замечаю большой кусок стекла, застрявший в пятке.

– Ну почему, почему ты всегда скидываешь гребаную обувь? – обреченно жалуюсь я и, морщась, вытаскиваю стекло из ноги.

Это происходит далеко не в первый раз, но порез глубокий, и мне чертовски больно, когда я ковыляю обратно домой босиком. Полагаю, я должна радоваться, что это меня хотя бы разбудило. Иногда рана и боль становятся частью сновидения, и все, что попадается под мои босые ноги, только заставляет бежать еще отчаяннее, чтобы спастись от того, что преследует меня.

Когда я возвращаюсь к себе, мне едва хватает времени по-быстрому перебинтовать ногу в надежде, что так я смогу протянуть до конца тренировки.

Но куда уж там…

– Ты бежишь как шестилетка на Дне спорта, – говорит Уилл пару часов спустя.

Я тяжело вздыхаю, чувствуя сегодня утомление сильнее, чем обычно.

– Вот он – тот голос поддержки, которого мне не хватало все выходные, – ехидно отвечаю я. – И к слову: я по-прежнему быстрее всех остальных.

Уилл сурово смотрит на меня ярко-голубыми глазами.

– В данный момент я не тренирую «всех остальных». Я тренирую тебя и хочу знать, почему ты прихрамываешь.

Его глаза прищурены, а взгляд непреклонен. Он уже уверен, что я бегала без его разрешения, и я не собираюсь сообщать ему, что он прав.

– Утром я разбила банку и порезала ногу.

Он смотрит на упомянутую ногу так, словно у него рентгеновское зрение.

– Дай мне взглянуть.

Я закатываю глаза, направляясь к скамейке, и задаюсь вопросом, что им движет: беспокойство или недоверие. Затем я снимаю кроссовку и носок и представляю ему на обозрение свою пятку, нетерпеливо подергивая стопой. Повязка на ней пропиталась кровью.

– Счастлив?

Он бросает на меня хмурый взгляд, а затем подходит ближе, хватает меня за лодыжку, приподнимая стопу, и сдвигает бинт в сторону.

– Оливия, ты должна сходить в медпункт. Здесь нужен шов.

– Все будет в порядке. – Я пожимаю плечами. – Мне просто нужен денек, и все заживет.

Уилл внимательнее осматривает мою стопу.

– Почему твоя нога вся изрезана?

– Она не изрезана. – Я выдергиваю ногу из его хватки, и он издает измученный стон.

– Тебе обязательно все время спорить? У меня есть глаза, и я знаю, как выглядят шрамы. Ты что, каждый день ходишь по битому стеклу?

Этот разговор ни к чему хорошему не приведет. Мне придется выдать либо серию причудливой лжи, либо – что еще хуже – правду.

– Ты в самом деле рассчитываешь на ответ?

– Нет, – он скрещивает руки на груди, как делает всякий раз, когда собирается прочитать мне нотацию, – но я в самом деле рассчитываю, что ты сходишь в медпункт.

Я качаю головой. Я ни за что не смогу ответить на кучу закономерных вопросов врача, которые обязательно возникнут. В лучшем случае меня отправят на какую-нибудь программу для тех, у кого склонность к самоповреждению.

– Хотя у тебя за плечами, несомненно, годы медицинской подготовки, пожалуй, я пас.

Всего на мгновение по его лицу пробегает печаль. Понятия не имею почему, но теперь я жалею, что вообще ему ответила.

– Иди прими душ и подожди в моем кабинете, – вздыхает Уилл.

Я застываю на месте. Неужели я зашла слишком далеко в своем упрямстве? Он сделает мне выговор за то, что я не следовала его указаниям, или, может, меня вообще вот-вот выгонят из команды? Оба варианта возможны. Я отказалась выполнить то, о чем он просил. Я бегала тогда, когда он велел мне этого не делать. Меня предупреждали, что не потерпят моего агрессивного поведения, а я чуть не сломала трахею товарищу по команде. Я, конечно, предполагала, что в конце концов потеряю стипендию, но все-таки рассчитывала, что мое исключение будет более фееричным.

Когда я захожу к нему в кабинет, во взгляде Уилла в равной степени читаются смирение и отвращение, как будто он собирается с духом, чтобы взяться за что-то очень неприятное.

– Снимай обувь.

С очередным вздохом Уилл направляется к шкафу. Он достает небольшую аптечку, а затем придвигает свой стул поближе ко мне и берется за мою лодыжку.

– Что ты делаешь?

– А на что это похоже? – Он бросает на меня раздраженный взгляд. – Очевидно, ты не собираешься идти в медпункт, поскольку следовать даже малейшим указаниям – выше твоих сил, поэтому я сам подлатаю твою ногу.

Я сглатываю. После пробежки пятка покраснела и пульсирует болью. Я бы сказала, сейчас втыкать в нее иглу и накладывать шов – плохая идея.

– Это необязательно, она не особо болит.

Уилл качает головой, осматривая рану.

– Я, конечно, восхищен твоей устойчивостью к боли, Оливия, – и не рассказывай мне, что такая рана не очень болит, – однако это сказывается на твоих результатах, так что хоть раз перестань со мной спорить.

Он обрабатывает порез спиртом (что вызывает адскую боль, хотя я отказываюсь это демонстрировать), а затем протыкает иглой край раны. Я резко втягиваю воздух и полностью замираю, стараясь думать о чем-нибудь другом, пока он накладывает шов столь же ловко и уверенно, как любой хирург.