Казимеж Брандыс - Граждане
— Вот мужичье! — сердито выругался Выжик.
Они разочарованно переглянулись.
— Что мы за люди! — шопотом сказал Котковский. — Что мы за люди!..
Глава четвертая
В последнее время Лэнкот часто говорил жене: «Кажется, мне крышка! Не выкарабкаюсь я, Люцына!»
Погасив свет, они обычно в постели перед сном обсуждали всякие дела — то были часы, когда Лэнкот не таил от Люцыны своих забот. В благополучные времена темой этих бесед бывали главным образом мелочи повседневного быта: запасы продуктов на зиму, планы, как провести отпуск, возможность сделать выгодную покупку. Лэнкот в этих случаях начинал говорить в нос и торжественным тоном. Лежа в темноте и сложив руки на одеяле, он обсуждал вопрос со всех сторон, всегда находя наиболее практичный выход и рассеивая сомнения Люцыны. Потом оба засыпали, лежа рядом.
Но сейчас все пришло в расстройство, и Люцыне приходилось утешать мужа. Он беспокойно ворочался в постели, шуршал папиросами — в эти дни он курил неумеренно — и, вздыхая, излагал Люцыне события за день.
— Я перестал понимать ситуацию, — говорил он. — И, кто знает, не навлек ли я на себя гнев партии. Но чем? Вот чего я не могу понять.
Он перестал «понимать ситуацию» с того дня, когда пришлось побывать в Варшавском Комитете партии. Выслушав его сообщение о том, что произошло на заседании редколлегии, Лэнкоту задали вопрос, считает ли он, что ему не в чем себя упрекнуть.
— Разумеется, нет, — ответил Лэнкот. — Я, как фактический глава редакции, несу ответственность за все: я не сумел уберечь редакцию от влияния таких вредных людей, как Зброжек, и в порядке самокритики признаю, что…
Пожилой мужчина в очках, сидевший за массивным дубовым столом, слушал его внимательно, не перебивая. Но Лэнкот вдруг, не докончив фразы, замолчал, охваченный какой-то смутной тревогой. Его попросили назвать членов коллегии, потом задали несколько вопросов насчет системы работы в редакции, функций различных отделов. Спросили, как часто бывают собрания. Все объяснения Лэнкот давал толково и спокойно, авторитетным тоном, хотя и дрожащими губами. Член комитета записывал их. «Ну, чего я, собственно, боюсь?» — уговаривал себя Лэнкот. Он смотрел на три портрета, висевшие над письменным столом, на телефоны рядом на столике, разноцветные папки с бумагами, на костлявую руку, записывавшую его ответы, и все это наводило на него страх.
— Как мне отнестись к выступлению Зброжека? — спросил он осторожно, машинально ища пальцами бумажку, чтобы скатать из нее шарик.
— Мне думается, поведение товарища Зброжека должна прежде всего обсудить ваша партийная организация.
— У нас уже был на этот счет разговор с товарищем Сремским, и он тоже такого мнения.
Лэнкоту стало тошно. Он нагнул голову, как человек, захотевший посмотреть на камень, о который он споткнулся. Потом привстал, проверяя, окончена ли беседа, можно ли уходить.
Но член комитета порылся в ящике стола. С минуту он рассматривал какие-то сколотые вместе бумаги и задумчиво усмехнулся.
— Нам переслали интересный документ, — сказал он. — Это имеет отношение к вашей «Искре». Весьма любопытно. Один из работников строительства, беспартийный инженер, подал докладную записку о подъемных кранах, так называемых «зетах», которые выпускает этот завод. Гм… Повидимому, они никуда негодны.
— Возможно ли… — пролепетал Лэнкот.
— Да. Остро написано. Надо прямо сказать, этот инженер с нами не церемонится. Режет правду без обиняков. Беспартийный, а чувство ответственности у него большое, государственного масштаба. Мы как раз сейчас занимаемся этим вопросом. В вашей газете его неправильно осветили, товарищ Лэнкот.
Лэнкот ощутил на себе проницательный взгляд из-за очков. У него мгновенно пересохло в горле. Однако он не преминул объяснить, что причиной ошибки было упрямство одного из молодых журналистов, Чижа. — Я его предостерегал против безответственного оптимизма, но вы сами понимаете…
Опять он увидел руку, что-то записывавшую. Задвигал кадыком и прикусил губу.
— Благодарю вас, товарищ, — дошло до него, как сквозь густой туман. — Думаю, что собрание вашей партийной организации внесет много нового. Ну, пока как будто все…
«Пока…» — повторял мысленно Лэнкот, медленно сходя с лестницы. Он даже остановился на площадке. В ушах все еще звучало это брошенное вскользь «пока», грозное при всей своей видимой незначительности.
— А может, ты преувеличиваешь? — усомнилась Люцына. — Ты ведь любишь все раздувать, и успехи и неудачи.
Лэнкот в темноте нашарил папиросы, затянулся и выпустил дым под одеяло. В комнате было душно, окон ночью не открывали.
— Дай бог, чтобы я ошибался, — сказал он тихо. — Но до сих пор инстинкт меня никогда не обманывал.
Ему показалось, что Люцына вздохнула.
— Я тебе всегда твердила: будь осторожен, — сказала она после некоторого молчания. — Я давно жду самого худшего.
— Да, это верно, Люцына. И кто знает, — может, ты и права.
Он поискал ее руку и сжал ее. — «Вот рука друга!» — подумал он растроганно.
— Но я все же не понимаю, чего ты так боишься, Здзислав? Ведь не отдадут же тебя под суд! В комитете сидят порядочные люди. Если ты сознаешься в своей ошибке…..
Лэнкот с раздражением выпустил руку Люцыны. Ничего она не понимает! Он закрыл глаза и увидел ненавистное, насмешливое, ухмыляющееся лицо Зброжека… голову Вейера на зеленом фоне географической карты, висящей над столом главного редактора… и себя, выступающего с покаянием в каком-то зале зловещего вида, перед толпой жестоких юнцов с взлохмаченными вихрами. Он опять сжал руки на одеяле.
— Пришлось бы мне тогда начинать сначала, — сказал он. — Да, Люцына, сначала! А ты знаешь, что это значит? Мне уже сорок пять лет. Уйду из редакции, так, может, и квартиру отнимут. Или даже придется нам уехать куда-нибудь в провинцию.
«Наглецы! — подумал он вдруг с вспышкой ненависти. — Каждый хочет во все вмешиваться, всем заправлять…» Он сжал кулак. Как охотно он задушил бы сейчас того беспартийного инженера, которому вздумалось сунуть нос в дела «Искры»! Ну, можно ли существовать в стране, где тысячи невидимых глаз следят за каждым твоим шагом? Сорок пять лет, а тебя жучат, как школьника!
— Гёте было восемьдесят лет, когда он писал «Фауста», — сонно пробормотала Люцына. — А ты… Ну, да авось все перемелется.
— Гёте жил в другое время, — возразил Лэнкот. Он услышал ровное дыхание уснувшей Люцыны, и мучительное чувство одиночества овладело им. Открыл глаза, посмотрел на занавешенное окно. В щели между шторами блеснула весенняя звезда.
В пятницу утром в редакцию «Голоса» пришел какой-то человек и заявил, что хочет говорить с редактором.
— Кто он такой? — спросил Лэнкот.
Секретарша объяснила, что это рабочий. Фамилии своей назвать не хочет.
— Рабочий? — Лэнкот насупился. — Скажите ему, что у меня совещание.
Через секунду секретарша вернулась: рабочий сказал, что подождет.
Валерий Бабич, вошедший вслед за ней в кабинет, шепнул Лэнкоту:
— Придется тебе его принять, Здзись. В наше время надо держать ухо востро: он имеет вид рабочего, а может оказаться министром.
Лэнкот побагровел от злости.
— Оставьте меня в покое! — вспылил он. — Вы знаете, как я занят. И никто не может от меня требовать, чтобы я принимал каких-то анонимов! Если бы это был министр, он назвал бы себя! Вы меня в гроб вогнать хотите, — добавил он жалобно. — Ну что ж, вгоняйте, только хотел бы я знать, кто тогда будет вести дело…
— Не надо нервничать, Здзись, — успокаивал его Бабич. — Сейчас я узнаю, чего ему надо.
Через несколько минут Бабич вернулся в кабинет и подошел к окну. Лэнкот уже немного успокоился и записывал тезисы речи, с которой он собирался выступить завтра на партийном собрании.
— Ну? — он поднял голову и посмотрел на Бабича.
Тот стоял к нему спиной и барабанил пальцами по стеклу, насвистывая мотив песни «Вперед, молодежь мира». Услышав вопрос Лэнкота, он искоса посмотрел на него.
— Это не министр, — сказал он с расстановкой, надувая щеки, — а только сварщик с «Искры». Фамилия его Бальцеж. Он приехал специально к нам.
— Зачем? — Лэнкот отложил карандаш.
Бабич снова забарабанил по стеклу.
— Говорит, что приехал искать справедливости. И даже вырядился в хороший костюм.
Слышно было, как стучит машинка в комнате секретариата и где-то далеко трещит телефон.
— Ты его выпроводил, Валерий? — тихо спросил Лэнкот.
Бабич утвердительно кивнул.
— И что же? Он спрашивал меня?.. Почему именно меня?
— Он спрашивал редактора, — пояснил Бабич серьезно. — Но я думаю, что он имел в виду не тебя, а Чижа. Он упоминал о его репортаже.
