Джон О'Хара - Время, чтобы вспомнить все
Ллойд Уильямс уже не был просто пешкой, как во время их любовной интрижки десять лет назад. Ллойд взбирался на такую высоту, что теперь, если бы она снова с ним переспала, он мог бы почти безнаказанно этим хвалиться. Эдит знала, что, когда он был никем, у него хватало ума понимать, что стоило ему похвастаться той единственной ночью в Филадельфии, и его карьере пришел бы конец, а возможно, и жизни тоже. Десять лет назад Джо почти наверняка бы его пристрелил, Артур Мак-Генри избил, да и ее брат Картер тоже вступился бы за ее честь. И непременно любой из них, а вполне вероятно, все вместе, воспользовались имевшимися в их распоряжении средствами и нанесли бы веский ущерб его карьере, и тогда Ллойду Уильямсу больше не видать ни повышений по службе, ни банковских кредитов, ни всего прочего. Теперь же, стоило только Эдит переспать с Уильямсом, как он, районный прокурор, уверенно поднимавшийся по служебной лестнице, мог болтать об этом в любом салуне страны; ему бы поверили, и он был теперь неуязвим. К тому же, поскольку Ллойд женился на Лотти, у Эдит появилась соперница, а Эдит была из тех женщин, которые Лотти в упор не видели.
В Гиббсвилле среди приятельниц и знакомых Эдит были женщины, которые смотрели на нее с выражением дерзкого любопытства. Были среди них женщины, у которых, по мнению Эдит, в прошлом были любовные связи с другими мужчинами, а были и такие, у которых в прошлом не было связей с другими женщинами, но они заглядывались на Эдит и размышляли: «Буду я у нее первой или нет?» Сидя порой на террасе в клубе, Эдит, неожиданно обернувшись, ловила на себе такой раздумчиво-пристальный и оценивающий взгляд, что этот взгляд пойманной врасплох женщины выдавал ее куда больше, чем могли выдать любые догадки, которые кто-либо строил об Эдит. Поскольку эта женщина всегда была из числа ее знакомых, Эдит ей вежливо улыбалась, а про себя думала: «Тебе, наверное, очень хочется знать правду?» А правда состояла в том, что Эдит относилась к представительницам своего пола с величайшим презрением. Все они вели праздную жизнь и при этом обязательно играли в бридж, или влезали в какие-то передряги, или транжирили деньги, или придумывали себе воображаемые недуги, или прикладывались к бутылке, или притворялись, будто не знают, что их мужья таскаются к шлюхам.
Тайный побег и замужество Энн страшно напугали Эдит, и она была рада, что ее собственная осмотрительность удержала ее от внебрачной связи, которая была бы под стать необдуманному романтическому порыву ее дочери. Ее собственная внебрачная связь не сделала бы Эдит более терпимой к роману Энн, но она не смогла бы тогда с уверенностью занять позицию доброжелательно твердой матери. То, что случилось с дочерью, Эдит не только испугало, но и насторожило, а насторожило ее не что иное, как беременность Энн. Эдит, которую ничуть не волновало количество свечей, зажигаемых на торте в ее дни рождения (в Гиббсвилле возраст каждого из жителей города был всем известен), вдруг поняла, что Энн несколько месяцев носила в себе ее внука или внучку. Эдит было сорок четыре, но значение не столько имел бы ее возраст, сколько ее статус бабушки. Будучи только матерью, женщине, сбившейся с праведного пути, всегда можно найти романтическое оправдание, но когда легкомысленно ведет себя бабушка, это уже чистой воды глупость, которую не в состоянии простить даже другие глупые бабушки. Но пока что, и, возможно, в последний раз, Эдит была дарована отсрочка. Правда, она не совсем понимала, как именно этой отсрочкой стоит воспользоваться. Но что-что, а отсрочку она, несомненно, получила.
В 1930 и 1931 годах стала появляться новая обедневшая аристократия. В ее числе оказались те мужчины — и их семьи, — которые заработали деньги на бирже или благодаря процветанию страны в последние пять лет. Это были скороспелые аристократы, состояние которых зиждилось на недавно заработанных деньгах. Однако они, тратя деньги, ринулись копировать привычки к тратам (но не привычку к бережливости) семей, в которых богатство переходило из поколения в поколение столько лет, что эти нувориши легко бы сбились со счета. Более того, нувориши конца двадцатых годов настолько быстро приобщились к атрибутам богатства, а по возможности, и к компании издавна богатых людей, что тут же научились это богатство растрачивать, если и не так изящно, то по крайней мере не менее отважно, чем этому за долгие годы выучились старые богачи аристократы. А когда телеграфный аппарат биржи отказался отвечать на их молитвы, они все еще продолжали тратить и спекулировать, пока у них не осталось за душой ничего, кроме избирательного голоса. И с некоторыми опасениями, но и с надеждой, они отдали, или, вернее сказать, одолжили, свои голоса новому мистеру Рузвельту.
Джо Чапин не настолько обеднел, чтобы это вынудило его голосовать за демократа, а неизгладимое впечатление, оставленное теперешним кандидатом во времена, когда он был еще студентом Гарварда, послужило ему дополнительным поводом остаться республиканцем. Джо Чапин считал неприемлемым, да и нежелательным, разъезжать по своему округу и по всему штату и рассказывать избирателям, что когда-то на вечеринках в Нью-Йорке Франклин Д. Рузвельт произвел на него неприятное впечатление. За такие речи Национальный комитет Демократической партии заплатил бы ему с превеликой радостью. Но Джо выражал свое мнение в клубе «Гиббсвилль» и разных других местах, а так как проигрыш привносит в образ аристократа своеобразную привлекательность и поскольку о Джо Чапине сложилось хорошее мнение, его поддержка мистера Гувера не нанесла ему лично никакого ущерба. Более того, в последующие годы, когда он заявил, что неизменная преданность партии делает людям честь, эта поддержка оказалась весьма ценной. И ему не пришлось впоследствии извиняться и делать банальное признание в том, что он «действительно голосовал за Франклина Д. Рузвельта в 1932-м, но одного раза было более чем достаточно».
Артур Мак-Генри признался ему, что до самой последней минуты — даже войдя уже в кабинку для голосования — он не был уверен, что не проголосует за демократа. «Но потом я вспомнил о своих друзьях и сделал то, что следовало», — сказал он. Таких людей, как Джо и Артур, в штате Пенсильвания оказалось достаточно для того, чтобы штат проголосовал за мистера Гувера, но по всей стране их было существенно меньше, и Майк Слэттери и тысячи людей вроде него, приглядевшись внимательно к результатам голосования, поняли, что дел у них теперь будет невпроворот. Для Майка контрольным должен был стать 1934-й — год избрания губернатора Пенсильвании и избрания сенатора в американский конгресс.
— Дайте ему приличную веревку, и он повесится, — сказала Пег Слэттери о новом президенте.
— Ты так думаешь? — сказал Майк. — Ты, Пег, не слушаешь его выступлений по радио, а тебе стоило бы их послушать. Знание оппозиции в нашей гнусной профессии первое дело. Разберись в том, что представляет собой оппозиция, и, вооружившись тем, что узнал, иди в наступление. Три вещи свалили Гувера: Депрессия, человек, которого выбрали в президенты, и сам Гувер. Молись Деве Марии, чтобы к 1936 году вся страна не подпала под его чары.
— А вы выдвиньте Грэма Мак-Нами[40], — сказала Пег.
— Забавная идея, и гораздо более реальная, чем ты думаешь. Будем молиться, чтобы он не влез в нашу губернаторскую и сенатскую кампании 34-го года. А этого, поверь мне, не избежать. Рузвельт хочет заполучить Пенсильванию. Если он хочет снова выиграть, ему нужна Пенсильвания.
— Снова выиграть? Майк, он только что въехал в Белый дом!
— И теперь его оттуда выдворить можно будет только динамитом. Ты думаешь, этот парень удовлетворится одним сроком? Какую он провернул кампанию? А это хвастовство его родней? Он выдвинет себя в 36-м и устроит за наш штат такую драку, какой ты в своей жизни не видела. У нас не было губернатора-демократа с 1890 года, и если бы этот Джил не ратовал за «сухой закон», мы бы и тогда выиграли, но это был 1890 год. А это будет 1934-й, и не найдется столько приверженцев «сухого закона», которые смогут хоть на что-то повлиять. Мы будем сражаться за должности губернатора и сенатора не с парнем, которого выдвинут наши демократы. Мы будем сражаться с парнем, которого только что выбрали в президенты.
В доме номер 10 на Северной Фредерик тоже шла беседа о политике.
— Знатный парад устроил наш дружок, — сказал Джо.
— Какой еще дружок? И какой парад?
— Разве ты не знаешь? Наш дружок, друг простых людей. Гарвардский сноб.
— Ну конечно, знаю, — сказала Эдит. — А какой парад?
— Ты ничего не знаешь о параде? Парад НИРА[41], с Синим орлом[42]. И какие же они все дураки. Каждый день беру в руки газету, и если не нахожу в ней каких-нибудь новых социалистических происков, не верю своим глазам. Артур считает, что НИРА, возможно, противоречит Конституции, и тем не менее к кое-каким диким махинациям нашего друга относится с симпатией. Я не знаю, противоречит это Конституции или нет, я в это еще не вникал, но абсолютно уверен, что это диктаторство.
