Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Лицо у Бойченко было растерянным, подбородок дрожал. Он ухватил пригоршню снега и стал растирать им левую ногу Каппеля.
— Ах ты Боже ж мой!
Через несколько минут над ним навис Насморков, гулко схлебнул пот, стекший ему с верхней губы прямо в рот. Бойченко, продолжая растирать левую ногу Каппеля, выругался — на офицеров и генерала Войцеховского он уже не обращал внимания, понимал, они ему ничего не скажут, и помощники из них плохие, — смахнул рукавом гимнастерки пот со лба:
— Ты, Насморков, только и можешь, что учить лошадей есть пряники. Помогай! Начинай растирать другую ногу. — Бойченко вновь зачерпнул из корыта пригоршню снега, навалил ее на ногу Каппеля, с силой стал растирать кожу.
Каппель застонал, шевельнулся и приподнял голову:
— Что здесь происходит?
— Лежите, ваше высокопревосходительство, вам сейчас нельзя вставать, — осадил его Бойчеико, Он сейчас командовал в этой хате, и его командам подчинялись все, даже строгий надменный Войцеховский и тот встал едва ли не навытяжку — он не умел делать того, что умел простой крестьянский сын Бойченко.
Каппель со стоном откинул голову на подушку, задышал часто, рвано — вновь впал в беспамятство.
А Бойченко работал, хлопал ладонями но голеням, по икрам, мял лодыжки, растирал ступни, покрикивал на Насморкова, подгонял его, тряс головой, сбивая со лба пот, синел, стискивал зубы от напряжения и сочувствия к боли человека, который сейчас лежал перед ним. Бойченко щипал мышцы, оттягивал кожу, лил на ноги теплую воду, снова массировал, и ноги у генерала начали понемногу оттаивать.
Мертвенный сахарно-белый цвет кожи уступил место живой розовине, икры сделались упругими, стопы стали сгибаться.
— Ваше высокоблагородие, — позвал Бойченко Вырыпаева, — теперь сюда надо бы врача, господина Никонова.
— Да-да, — растерянно кивнул тот, — а что, чего-нибудь не получается?
— Получается, да не совсем так, как хотелось бы.
— Что именно, Бойченко?
— Пальцы на ногах не отошли, так и остались каменными. Я уже не знаю, что и делать. И пятки, они тоже каменные, холодные, стреляют льдом. Поэтому надо отыскать господина Никонова.
— Он сейчас у тифозных больных — им выделили отдельный дом.
Каппель вновь застонал, пришел в себя, приподнял голову, обвел собравшихся горячечным взглядом и смутился:
— Извините, господа!
Он, лежащий на лавке, поверженный, с обнаженными ногами, какой-то незащищенный, слабый, сам себе противный, чувствовал себя в присутствии подчиненных неловко.
Войцеховский, как равный по званию, подошел к главнокомандующему:
— Лежите, лежите, Владимир Оскарович. Все будет в порядке.
— В порядке? Вряд ли. — На глазах у Каппеля появились слезы, кадык, выпирающий на худой шее, гулко хлобыстнулся вверх, опал. Каппель сглотнул твердый комок, сбившийся во рту, и прошептал: — Как это некстати — моя болезнь.
— Болезнь всегда некстати, Владимир Оскарович. — Войцеховский сделал успокаивающий жест: — Полноте, полноте... Каждый из нас побывал в таком положении, и — ничего.
В сенцах заскрипел пол, кто-то громко застучал ногами. Войцеховский недовольно вскинул голову. В дверях появился доктор Никонов. Легок на помине! Никонов стянул с головы шапку. Крупный лысый череп тускло блеснул в свете двух больших керосиновых ламп.
— Два человека только что скончались в тифозной избе, — сообщил он скорбным голосом. — Болезнь преследует нас, бороться с ней нечем.
— У нас к вам очень важное дело, доктор,— сказал Войцеховский. В ответ Никонов покивал меленько, расстроенно и начал стягивать с себя шинель. На ее плечах мягкими матерчатыми полосками горбились узкие «медицинские» погоны.
Минут десять Никонов молча ощупывал ноги генерала, помассировал одну пятку, потом другую и произнес неожиданно задрожавшим голосом:
— Пальцы и пятки надо срочно ампутировать. Сейчас же! Немедленно!
Наступила гнетущая тишина. Было слышно, как где-то под полом, в глубине, скреблась мышь. Люди переваривали услышанное, морщили лбы. Лица — вытянутые, серые, расстроенные, каждый сейчас примерял беду Каппеля на себя.
Вырыпаев встряхнулся, проговорил неожиданно звонким, каким-то истончившимся от напряжения тоном — глаза у него обрели неверящее выражение:
— И что, доктор, другого пути нет?
— Нет.
Полковник скосил глаза на Каппеля — тот вновь впал в забытье, нос и подбородок заострились, как у мертвеца.
— А если мы поступим иначе?..
— Иначе — гангрена, и конец, — перебил полковника Никонов. — Ни второго, ни третьего пути нет. Только этот, один: резекция.
От этих жестких слов полковник чуть не застонал, прижал руку ко рту, сделал это по-дамски расстроенно. Голос у него истончился еще больше:
— Но помилуйте, у вас же и хирургических инструментов нет!
Доктор глянул на обеденный стол, увидел там нож — хороший самодельный нож с острым лезвием, закаленный в медвежьей крови, с прочной деревянной ручкой, обвязанной в основании двумя медными красными полосками. Никонов взял нож, подкинул его в руке, не боясь обрезаться:
— А чем это не инструмент, Василий Осипович? Лучше не придумаешь. Прокалим на огне, протрем спиртом и сделаем операцию... Иначе мы Владимира Оскаровича потеряем.
— Спирт у вас есть?
— Не так много, как хотелось бы, но для экстренных хирургических действий имеется. — Доктор умолк, выжидательно посмотрел на Вырыпаева.
Каппель, словно почувствовав, что речь идет о нем, вдавился затылком в подушку, застонал. Вырыпаев глянул на генерала, губы у полковника дрогнули, уголки опустились вниз, придав лицу мученическое выражение, — перевел взгляд на доктора, вздохнул — он чувствовал себя загнанным в угол.
— Медлить нельзя не то чтобы ни минуты — ни секунды, — предупредил доктор.
— Ладно, — Вырыпаев нервно дернул правым плечом, вид у него сделался еще более мученическим, он опустил голову, — делайте, доктор, операцию.
Повернулся к Каппелю. Тот по-прежнему находился без сознания. Такое решение должен был принять сам генерал, но кто знает, когда он очнется. А у доктора даже обычного нашатыря нет. Ближе Вырыпаева у генерала не было сейчас человека не то чтобы во всей армии — на всей земле.
— Медлить никак нельзя, — повторил доктор,
— Делайте операцию! — вновь произнес Вырыпаев, правое плечо у него опять дернулось, приподнялось, в глубине груди послышался сжатый скрип — то ли простуженные легкие никак не могли отойти, то ли раздался зажатый плач.
Доктор шагнул к плите, весело потрескивавшей дровами — в этом богатом доме были печка и плита, — не боясь обжечься, ухватился пальцами за горячую бобышку дверцы, открыл топку.
Внутри, пощелкивая, стреляя игривыми угольками, трепетало рыжее пламя. Доктор сунул в него нож, пламя лизнуло ему пальцы, он перехватил нож другой рукой.
Тишина в доме установилась такая, что было слышно, как на окраине Барги гомонят ребятишки, скатываясь на салазках с горы.
— Бойченко! — позвал доктор. — Перехватите нож, я сейчас приготовлю спирт, вату и бинты.
Бойченко ловко перехватил у доктора нож. Прочное широкое лезвие потускнело и начало наполняться малиновой густотой, по острию забегали крохотные электрические мушки.
Через пять минут началась операция.
Во время операции Каппель трижды приходил в себя, над ним склонялся Вырыпаев, стирал ватой пот со лба генерала и шептал полубессвязно, не думая о том, что говорит:
— Так надо, Владимир Оскарович, так надо...
Он понимал, что сейчас важны не слова, а интонация, успокаивающий голос близкого человека. Каппель морщился, кивал, словно соглашаясь с тем, что говорил полковник, и вновь закрывал глаза.
Лишь один раз у него из-под одного века выкатилась маленькая чистая слеза, через минуту такая же слеза выкатилась из-под другого века, и он едва внятно прошептал:
— Я не подвел своих солдат... я никогда их не подведу. Я — с солдатами.
Движения у Никонова были четкими, выверенными, таких операций он сделал несколько сотен, на фронте приходилось кромсать и генералов, и рядовых... Правда, главнокомандующий попал ему под нож впервые.
Утром следующего дня Каппель находился без сознания. Весь день он пролежал в постели. Доктор Никонов не отходил от него, лишь изредка отлучался в тифозную избу к больным, но вскоре возвращался.
— Вы, доктор, тиф к генералу случайно не принесите, — предупредил его Вырыпаев, — иначе погубите Владимира Оскаровича.
— Исключено, — спокойно ответил Никонов полковнику, — я соблюдаю все меры предосторожности.
— История не простит нам гибели Владимира Оскаровича.
— Я это тоже знаю.
Некоторые части остановились за Баргой, в лесу, местные мужи помогли солдатам срубить огромные шалаши, накрыли их лапником.
Днем части строем прошли мимо дома, в котором лежал Каппель. Погромыхивал медью жиденький оркестр — две трубы и походная дудка, четкую дробь выдавал барабан. Музыка хоть и исполнялась четвертой частью необходимых инструментов, а все равно звучала торжественно. Генерал очнулся, открыл глаза.
