Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
— Наша промежуточная цель — Нижнеудинск, — сказал он на этом совещании, — Нам надо обязательно выйти к Нижнеудинску... Вполне возможно, что красные нас там ожидают — у них есть очень толковые командиры, которые хорошо просчитывают наши шаги — они-то и постараются устроить нам ловушку.
Войцеховский поддержал главкома.
— Я тоже считаю, что красные готовят нам встречу у Нижнеудинска, — сказал он. — Потому на нас и перестали нападать партизаны бывшего штабс-капитана... забыл, как его фамилия... — Войцеховский наморщил лоб.
— Дело не в фамилии, Сергей Николаевич, — тихо произнес Каппель, вновь приложил ко рту кулак. Кашель у него был сухой, дробный, неприятный. На лбу мерцал пот. — В общем, нас там ждут. Ждут-с!
Над столом, за которым сидели командиры частей, трепетали, потрескивая яркими крылышками пламени, две висячие лампы-десятилинейки; здешние крестьяне нашли в тайге «керосин-воду» — светлую, пахнущую маслом жидкость, зачерпнули малость старым берестяным кувшином — все равно кувшин на выброс, не жалко было, черкнули кресалом о кремень, брызги искр пальнули в ковшик. Жидкость, маленьким озерцом поблескивающая в ковшике, неспешно занялась пламенем.
Это была первосортная нефть.
Так что в чем, чем, а в керосине, без которого не обходится ни одна деревня, здешние мужики не нуждались — ее заменяла нефть. «Керосин-вода».
Единственное, что было плохо, — нефть горела неровно. Керосин горел так, что отблеск пламени можно было угольком нарисовать на стене, а нефть щелкала, стреляла, огонь в лампе то поднимался, то опадал, создавая на стенах избы тревожную игру теней — словно здесь существовал некий второй мир, параллельный, враждебный людям, но люди относились к нему спокойно — они перенесли, пережили столько всего, что бояться каких-то жалких теней им не пристало.
Когда Каппель остался один, к нему снова пришел доктор Никонов, стянул с головы папаху, которую он насаживал на самые уши, чтобы не отмерзали мочки, проговорил неожиданно виновато:
— Простите, ваше высокопревосходительство...
Генерал не понял виноватого тона либо понял, но не принял его, спросил ровным голосом:
— За что простить, доктор?
Доктор перевел взгляд на ноги Каппеля, укрытые одеялом.
— Другого выхода у меня... у нас не было. Только операция.
На лбу генерала появилась скорбная вертикальная морщина, пролегла чуть косо между бровями, образовала скобку, светлые глаза потемнели.
— Я понимаю, — произнес он.
— Иначе антонов огонь, — добавил доктор, — и как неизбежность — полная ампутация ног.
— Я понимаю, — повторил генерал, — я все понимаю. — Он тихо кашлянул в кулак.
Нет бы Никонову обратить внимание на этот мелкий, противный, какой-то чужой кашель, но он не обратил, занялся ногами генерала — их надо было перебинтовать. Хотя опытный был доктор, собаку съел на врачевании, умел чинить не только покалеченных войной людей, собирая их по кусочкам, но и лечить любые болезни.
Вскоре доктор ушел. Каппель остался один. Бойченко принес ему кружку крепко заваренного чая, настоящего, китайского, привезенного здешним лавочником из Урянхая — от вкусного, хорошо настоявшегося духа у генерала даже защипало ноздри; рядом Бойченко поставил сплетенную из коры вазочку с конфетами и печеньем.
И конфеты и печенье были довоенными, уже забытыми, вид их родил в Каппеле скорбное воспоминание — где сейчас находится Оля, что с ней? Жива ли? Виски сжало — он бы жизнь свою отдал только за то, чтобы Оля была цела, чтобы выходила детишек. А он... он свое отжил. Дальнейшее же существование на костылях, с покалеченными ногами Каппель представлял себе очень смутно.
Генерал прижал пальцы к горлу — там возникло что- то теплое, давящее, и он тихо застонал, на этот раз Каппель словно услышал себя со стороны, стиснул пальцы правой руки в кулак, потом сжал пальцы левой, встряхнул оба кулака, приказывая себе не расслабляться... Но не тут-то было. Воля у генерала имелась, конечно, железная, но не все можно было подчинить воле, вот ведь как...
Он закрыл глаза и вдруг увидел зимний снежный сад. Тихие яблони, их тяжелые ветки были придавлены пышными, очень громоздкими шапками снега; вдалеке, за седыми стволами яблонь, виднелся неровный, придавленный сугробами забор. Он сразу узнал этот сад, не надо было даже напрягать память — это был сад старика Строльмана. Горло генералу вновь что-то сжало, теплая тяжесть натекла теперь уже в виски, не только в глотку, на глазах должны были вот-вот навернуться слезы, и генерал, борясь с ними, борясь с самим собою, вновь крепко сжал кулаки.
Сад, который он сейчас видел, был неподвижен, просматривался насквозь, каждая деталь была заметна — вон свежий снег испятнала заячья топанина — заяц бежал от яблони к яблоне, от ствола к стволу, пытаясь чем-нибудь поживиться, отгрызть хотя бы кусок коры и заморить червячка, но убежал ни е чем: старик Строльман был опытным садоводом, знал, как оберегаться от косых — все яблоневые стволы были у него густо побелены известкой — штукой для заячьего брюха совсем негодной. На одной из веток висело несорванное, не замеченное осенью, желтоватое яблоко — кажется, поздняя грушевка.
Вообще-то грушевка — сорт ранний, но старик Строльман знал кое-какие яблочные секреты, что-то с чем-то скрещивал, что-то добавлял, что-то отнимал, убирал, и ранние сорта у него становились и ранними и поздними одновременно — настолько поздними, что последний плод можно было сорвать перед самым снегом.
Неожиданно вдалеке, у забора Каппель увидел женщину, тихо плывущую по снегу — она совсем не проваливалась в него, плыла и плыла, и у него радостно сжалось сердце: это была Оля.
— Оля-я-я! — закричал он, но собственного голоса не услышал, с языка сорвалось что-то невнятное, почти безголосое, Каппель поморщился досадливо — не только он себя не услышал, жена тоже не услышала его. — Оля-я-я-я! — закричал он что было силы, и это, кажется, подействовало. Ольга Сергеевна остановилась, поднесла к глазам ладонь, поискала взглядом мужа, увидела его и, обрадованно выбросив перед собою руки, побежала к Каппелю.
Почувствовав, как виски у него обдало жаром, Каппель радостно охнул и так же, как и жена, вытянув руки перед собой, понесся навстречу Оле.
Они почти встретились — оставалось всего ничего, надо было одолеть всего метров пять, не больше, как вдруг Ольга Сергеевна пропала, растаяла, как дым в пространстве, даже тени, даже легкого намека, этакого движения воздуха не осталось... Каппель разочарованно остановился, ощупал пространство перед собою, ничего не нащупал — воздух был пуст, немея от горя, от нежности к женщине, которую только что видел, прокричал что было силы:
— Оля-я-я!
Воздух колыхнулся; с ближайшей яблони, с толстых неподвижных веток от его крика посыпался снег, завалил, заровнял заячью топанину. Каппель ощутил, как у него обиженно дрожат губы, а сердце колотится сразу во всем теле — в висках, в затылке, в ключицах, в разъеме грудной клетки, и от этого больного звука, разламывающего его, не убежать, не спастись.
— Ояя-я-я-я! — вновь прокричал он, серые краски зимнего сада сделались неясными, расплылись, горло у генерала немо дернулось, родило тихий булькающий звук, он почувствовал, как повлажнели его глаза: в глубине сада напоследок возникло светлое неясное пятио, шевельнулось живо, будто бы чья-то душа вытаяла из снега на поверхность, и тут же пропало — озябшая на обледенелом насте душа испугалась холода и нырнула обратно.
Каппель кричал еще, но ничего не слышал — крика, собственно, и раньше не было, раздавалось какое-то странное сипение, шевеление воздуха, способное родить немощный звук, бульканье, а сейчас не было даже бульканья — Каппель слабел стремительно, на глазах, как принято говорить.
Он очнулся, обвел взглядом пустую, освещенную двумя жарко потрескивающими лампами избу. Подумал о том, что о новом, уже наступившем 1920 годе в походе никто и не вспомнил, ни один человек — и стопки водки никто не выпил, и сухарика лишнего, чтобы потешить себе желудок, не было: приход года 1920-го остался незамеченным.
Внутри родился кашель — глухой, несильный, отдающий простой зимней простудой — кто из нас не простывал в январе? — Каппель приложил ко рту кулак, тело его дрогнуло от слабой боли, он сморщился и сдержал кашель внутри, чем причинил себе еще большую боль, закусил губы, сдавил и совсем не обратил внимания, как на подбородок, в жесткий, с легкой курчавинкой волос, капнула кровь. Вздохнул, зашевелил немо губами:
— Оля... Олечка... Если бы ты знала, как мне тебя не хватает.
Хорошо подготовленные к бою, отдохнувшие, накормленные красные полки встретили каппелевцев в тридцати километрах от Нижнеудинска. Командирам полков показалось, что смять усталых, больных, голодных, обмороженных, ослепших от холода, обремененных длинным обозом каппелевцев ничего не стоит — один выстрел, два плевка, три чиха — и каппелевцы побегут назад в тайгу, откуда так неудачно выкатились, а там их поштучно, поименно — каждого в отдельности — достанут лютые бородачи Щетинкина. Однако велик был порыв каппелевцев, велика была их ярость — они со штыками, почти без выстрелов пошли на пулеметы и смяли красные полки.
