Анатолий Афанасьев - Последний воин. Книга надежды
— Я тот, кто понимает этот вопрос однозначно. Люди обречены вредить ближнему в силу своей биологии, но есть избранные — к ним принадлежу и я, — которые однажды вычислили, что вредить хотя и приятно, но невыгодно. Невыгодно во всех смыслах, и в сугубо практическом тоже. Будущее за добрыми людьми, совершающими благие поступки, потому что их энергия воспроизводится в делах, а сила злых людей замкнута сама на себе и, реализовавшись, утекает, как вода в песок. Вам понятна нить размышлений?
— Но как же вы, Григорий, с такими взглядами занимаетесь, простите, не совсем благовидным делом? — поинтересовалась Катерина Демидовна.
Гость промокнул жирные губы бумажной салфеткой.
— Ваш муж прямо назвал меня жуликом… Не надо… — Он протянул над столом руку, предупреждая Пашуту, что не нуждается в извинениях. — С официальной точки зрения вы правы: я тот, кто пробавляется сомнительным промыслом. Но! Ведь мы живём в России, дорогие мои клиенты, а в ней всё доброе испокон веку производилось нелегальным путём. Господи, это моя любимая мысль, я могу доказывать её на любом уровне, но стоит ли? Да вспомните Салтыкова-Щедрина! Он о великой литературе девятнадцатого века заметил, что она появилась на свет исключительно по недосмотру начальства. Куда дальше?.. Наш случай тоже убедителен. Да, да, я имею в виду ситуацию с квартирой. Уверен, прежде чем ринуться на толкучку, вы обратились в государственные учреждения? Ну и что, помогли они вам? А я помогу. Причём почти за те же самые деньги, которые вы потратили бы на официальные расходы. Вдобавок избавлю вас от чиновничьего хамства, от унижений, от потери времени. Так в чём моё преступление? В чём моя неблаговидность?
Катерина Демидовна пожала плечами:
— Вы оправдываетесь. Значит, вас гнетёт какая-то вина.
— О нет, не вина. Мучит непонимание. Я тот, кто вынужден вершить добро инкогнито. Нас немного, но мы есть. Есть, конечно, и другие, кто греет руки на чужой беде, нас часто путают с ними — вот обида. Стремимся действовать открыто, а нас пинками загоняют во тьму. Нас называют жуликами, паразитами, но когда добропорядочным обывателям становится худо, они разыскивают нас и с почтением приводят к себе в дом — разве это не парадокс?
— Но вы сами ко мне подошли, — напомнил Пашута.
Гость благожелательно покивал:
— Вы, Павел Данилович, не хотите мыслить аллегориями, вам ближе конкретика. Какая разница, кто к кому подошёл! Важно, кто в ком нуждается. Если рассматривать эту цепочку в свете теории больших чисел, то окажется, что я — нужен очень многим, а мне — ну двое, трое людей, не больше. Иными словами, я тот, кто незримо держит приводные ремни общественного устройства. Кстати, квартира нынче символизирует некий дефицит духовности в обществе. Прежде человек вооружался идеями, теперь он жаждет квартирных удобств. Исключения не играют роли. Вот вы, Павел Данилович, наверняка считаете себя интеллигентом?
— Да что вы, Гриша! Интеллигент Катерина Демидовна, а я по слесарному делу. А почему вы спросили? Может, вы меня с кем-нибудь перепутали?
Маклер не ответил и глубоко задумался, в рассеянности проглотив стакан хереса. Пашута сделал ему комплимент:
— Вы мне нравитесь, Гриша. Люблю умных людей, а мне на них не везло. Только двоих в жизни встретил. Начальник цеха у нас — мудрая голова, пятнадцать лет химичил, пока разоблачили, а вот вы — второй. Но давайте откровенно: успеете вы нам помочь? Или вы уже под следствием?
— Почему я должен быть под следствием?
— Не обижайтесь, Гриша, но я заметил: часто человека тянет выговориться перед бедой. Перед смертью, бывает, или перед тюремным заключением. У меня дед по отцовой линии дотянул до девяноста трёх лет и всегда был молчун молчуном. Бывало, слова из него не вытянешь. А как раз за три дня до инсульта безудержно разговорился. Песни петь взялся среди ночи. Мы сразу насторожились. А на другой день у него удар…
Маклер Гриша славно отшутился:
— Не волнуйтесь, Павел Данилович, пока квартиру вам не налажу, обещаю в тюрьму не попадать и не умирать от удара. А вы, кстати, не такой простой человек, каким прикидываетесь.
— Охота пожить по-людски на старости лет, — признался Пашута.
Маклер их не обманул. Ровно через неделю позвонил мужчина и сказал, что он от Гриши. Голос у мужчины был конспиративный. Катерина Демидовна передала трубку мужу, прошептав:
— Поаккуратней с ним, Паша. Такой же, наверное, жулик, как Григорий.
Пашута, пока вёл беседу, утешительно поглаживал её по плечу. Ванечка гукал в колыбельке. Он теперь мог сам с собой подолгу резвиться, улыбаться, что-то разглядывать на потолке, и почти никогда не плакал. Пашута наблюдал за ним вечерами и не замечал, как идёт время.
Мужчина предложил встретиться, не откладывая. Назначил место. Пашута поехал и вернулся часа через четыре, чем-то недовольный.
— Слушай, Катерина Демидовна, или мне это снится, или Гриша маг и чародей. Четырёхкомнатная квартира на Садовом кольце. Коридор, как футбольное поле. На кухне заблудиться можно.
Впервые Катерина Демидовна видела Пашуту озадаченным и рискнула его подначить:
— Значит, какая-то афёра, только и всего.
— В том и штука, что не афёра. Требуют, гады, две с половиной тыщи сверху. У нас есть такие деньги?
— Можем призанять. Да ты успокойся, Павел!
— Ещё трудность, там пятеро выезжают, а нас трое.
— Вот и выходит — афёра.
— Не афёра, а трудность. Но преодолимая. Придётся кого-то умасливать.
— А ты умеешь?
— Научимся, Катя. Всему научимся, какие наши годы! Зато в одной комнате бильярд поставим. Представляешь?
Через три месяца переехали. Первое время ходили по квартире, как по чужому городу: никак не могли привыкнуть к её масштабам. В шутку аукались, но на душе у них было тревожно. Оба чувствовали, что в этих хоромах должны жить какие-то другие люди, не они. Они сюда попали случайно и, наверное, им придётся расплачиваться за свою наглость. Пребывали в ожидании скорбных происшествий.
Но никто не приходил с требованием освободить помещение. Вообще никто не приходил. Про них будто забыли все прежние знакомые. Телефон молчал по нескольку дней. Иногда Пашута для проверки снимал трубку — нет, гудит, работает. Однажды позвонил маклер Гриша, поинтересовался, довольны ли они обменом, с юмором намекнул, что за такой вариант полагается накинуть сотенки две, обещал заехать навестить. Под конец нехотя, как о чём-то несущественном, сообщил, что тот хорёк из исполкома, которому сунули в лапу за оформление документов, погорел и, видимо, схлопочет не менее пяти лет, но им, новосёлам, бояться нечего, у них всё законно.
Эта новость странным образом умиротворила Пашуту. Он врезал хитрый замок в дверь, навесил солидные запоры, а потом занялся ремонтом, начав с огромной комнаты, которая была совершенно нежилая, туда, как в подсобку, они поначалу свалили ненужное барахло — обувь старую, тряпьё, поломанные стулья и прочее — всякого старья особенно много накопилось в квартире Катерины Демидовны, и ни с чем расстаться она не пожелала.
Месяца мере? два после переезда, осенним ненастным вечером сидели как-то в спаленке у телевизора, укутавшись одним пледом. Решили досмотреть эстрадную программу, а после поужинать, Ванечка спал у себя в кроватке. Концерт был никому не смешной, кроме конферансье. Но сидеть возле мерцающего экрана было приятно. Пашута сказал:
— Всё-таки страшно подумать: больше восьмидесяти метров на троих. Да какой коридор, да ванная! Дорвались мы с тобой, Катя, до благ. Ведь у нас и дачка есть. И у матери твоей в Удельной домина с садом. Помрёт старуха, опять всё к нам перейдёт. Пора нас раскулачивать, Катерина. И как это на мою голову столько добра привалило? Никогда я особенно за ним не гонялся.
Катерина Демидовна теснее к нему прижалась, отчего у Пашуты возникло ощущение, будто мать-земля слегка шелохнулась.
— Паша, ты чем недоволен?
— Всем доволен, почему? Перестраиваться трудно. Жил бедняком, от зарплаты до зарплаты, а тут вдруг всё сразу — и любовь, и сын, и богатство. Ум за разум заходит.
— Не надо меня обижать, — попросила Катерина Демидовна. — Когда ты таким тоном говоришь, у меня в груди всё сжимается… Ты переменился, Паша. Тебя что-то гнетёт?
Пашута к себе прислушался. Да нет, ничего. Всё в порядке. Что болело, то прошло. Он пережил свои желания, как в каких-то стихах говорится. Катя и сын — это действительно дар божий. Когда само всё с неба сыплется, зевать не надо. Но всё же Катя права, что-то в нём оборвалось, истончилось. Бывают минуты, сейчас как раз такая накатила, когда кажется: умереть лучше, чем жить. Но Кате волноваться нечего, он мужик жилистый, если надо, ещё сто лет протянет.
— Хватит смотреть, — сказал Пашута, пытаясь высвободиться из-под ласкового, тяжёлого тела жены. — Пойдём чай пить. У нас вчерашний пирог остался?
