Анатолий Афанасьев - Последний воин. Книга надежды
— Ты меня в чём убедить хочешь, Степан Степаныч?
— Не нравится мне твоё настроение. — Выражение лица у инженера суровое, осуждающее. — Будто я тебе девицу для развлечения подсунул. Если ты так воспринял, я, честное слово, очень огорчён.
— Не огорчайся, Степаныч. Я её ничем не обижу. Неужто ты меня не знаешь?
Дальше отношения Пашуты с Катериной Демидовной складывались на удивление ровно, и он в них незаметно погружался, как в трясину. Вроде по щиколотку увяз, а ворохнулся, уже по колено засосало. До глубокой осени они встречались два-три раза в неделю, в кино ходили, в ресторан, она у него на ночь иногда оставалась, и он наведывался то ли гостем, то ли хозяином в её однокомнатную квартирку на Юго-Западе, но объяснений между ними никаких не было, и по-прежнему они обращались друг к другу уважительно — «вы».
Кот Пишка поначалу Катерину Демидовну невзлюбил, да и она брезгливо морщилась, когда он, пофыркивая, с вызывающим видом прохаживался подле её ног. Она призналась Пашуте, что вообще не выносит ни собак, ни кошек — грязь от них. и вонь. Она была чистюлей необыкновенной, а от одинокого житья это свойство обострилось в ней до предела. Заметив где-нибудь ошмёток пыли, с досадливым: «Ах ты, боже мой!» — срывалась из-за стола наводить порядок. Кошачьи шерстинки на диване или на полу приводили её в столь глубокое, хоть и кратковременное душевное расстройство, в какое иного легкомысленного человека не приводит крушение всех жизненных планов. Женские причуды давно Пашуту не раздражали, тем более Катерина Демидовна сама себя иронически поругивала за чрезмерное пристрастие к порядку. Она как бы извинялась перед Пашутой за свою чистоплотность, и это его умиляло. Однако родного кота Пишку он в обиду не давал.
— Я тоже котов не выношу, — говорил он, чтобы ей польстить. — Поганые твари, и человека не любят. Всех бы разом на живодёрню. Но Пишка особенный, у него душа деликатная. Поглядите, Катерина Демидовна, какая шёрстка мягкая, какие глазки смышлёные. У, злодей рыжий, нет на тебя погибели!..
— Но он же вчера в коридоре нагадил.
— Это у него несварение, — озабоченно уточнял Пашута. — Нажрался прокисшей сметаны. Зря вы ему эту сметану поставили, Катерина Демидовна. Надо было её выкинуть или мне скормить. У меня кишки из железа. А Пишка по возрасту ребёнок совсем.
— Забавно вас слушать, Павел Данилович, — улыбалась ему чуть смущённо. — Никогда не смогу разобраться в мужчинах.
— Чего в них разбираться? Бог их топором вырубил. Женщина — вот высшее достижение природы! В иной, поглядишь — в чём душа держится, а любую боль стерпит получше здоровенного мужика. Загадка в женщинах вековая.
— А уж вы, видно, нашим братом интересуетесь немало, Павел Данилович?
— Интересовался когда-то. Теперь поостыл. Теперь бы от стола до кровати доползти.
Каково же было его удивление, когда он однажды застал Катерину Демидовну с Пишкой на коленях, зычно мурлыкающим и с охотой подставляющим рыжую башку под её массивные пальцы. На Пашуту она подняла предостерегающий взгляд, шепнула: «Тсс!» В этой искусственной сцене он угадал дурной знак» Пора было к какому-то концу подгонять их нежную, затянувшуюся дружбу. Прав был Степан Степанович, она умна и несчастна, и хороша собой. Но для его однокомнатной квартирки слишком громоздка. Даже если они поменяют два своих жилища на трёхкомнатную квартиру, ей и там будет тесновато. В сущности, Пашуте было безразлично, с кем дальше коротать век, но бессовестно вводить её в заблужение. Пару следует подбирать по размеру. А на них на улице оглядываются и каждый думает: «Ну, мужик, ну, ухарь, отхватил себе кобылицу!» Это Пашуту раздражало. Квёлая у них любовь, вот что, отмеренная на весах позднего возраста. А по характеру, что ж, по характеру она вполне ему годится. Тот уж вовсе чурбан, кто не сумеет оценить, что это значит, когда женщина в угоду мужчине с умильными ужимками ласкает кота, ненавистного распространителя шерсти и вони.
С неделю Пашута откладывал решающий разговор, не находя повода. Но уже впереди забрезжил Новый год, с которым Катерина Демидовна, по её прозрачным намёкам, связывала большие надежды, и Пашута понял, что дальше тянуть неприлично. Он не стал ходить вокруг да около, а бухнул наотмашь, как это было ему свойственно в лучшие времена:
— Что-то мы с вами, Катерина Демидовна, чудно живём. Не муж, не жена, а оба уже не первой молодости. Не пора ли нам разойтись в разные стороны, как кораблям в океане?
Катерина Демидовна побледнела, и чай из её чашки вдруг сам собой плеснулся на скатерть (они с недавних пор иначе чем на нарядной скатерти не трапезничали). Он и сам почувствовал, что выразился фальшиво и в некотором роде оскорбительно для её женского самолюбия. Вечный испуг в её очах набряк свинцовой тенью:
— Что случилось, Паша? Ты выпил?
— Трезвый я.
— Я в чем-нибудь провинилась? Виновата перед тобой? Я тебе надоела?
Каждый вопрос она вколачивала, как гвоздь в доску, без дрожи, уверенно. Только хрипотца в голосе выдавала волнение. Пашута потому и заговорил с ней так прямо, без затей, что не сомневался в её стойкости.
— Тут такое дело, Катя, мы с тобой вожжаемся, а жизнь мимо идёт. Перспектив у нас нету. Мне моя жизнь, правда, без надобности, хочешь — бери, но ты-то молодая почти, красивая, образованная, ты и судьбу свою можешь соответственно уладить. На кой чёрт тебе время со мной терять?
— Ты это искренне?
— А как ещё? Я тебе благодарен, за нос меня не водила, счастьем женским дарила. Пора и честь знать. Отпускаю тебя на все четыре стороны. Большому кораблю большое плавание.
— Ничего ты не понял, Пашенька… — печально вздохнула она.
— Чего я должен понять?
— Я думала, ты в женщинах разбираешься… Ну чего ты вдруг напридумывал? Разве я тебе не угождаю? Баба я обыкновенная, ничего мне от тебя не нужно, Не гони только… Пропаду я без тебя, Пашенька, Никому таких слов не говорила, тебе первому… Любый мой! Дурашливый мой! Всю жизнь их в себе носили, дал бог вымолвить… Не гони, Пашенька!
Поражённый, он аж в стенку вдавился. Видок у неё был, как у тучки грозовой. Казалось, сейчас ринется на него, смахнёт со стула своими грудями, плечами, коленками, а там — тьма без края и роковые колокола. Пишка мяукнул под столом, будто тоже почуял неладное. Пашута наблюдал за подругой как бы со стороны. Всё же устроила представление, вдобавок некстати, Через пять минут передача «В мире животных», как бы не прозевать. Он эту передачу из многих других выделял.
— Дак я что, — пробормотал, извиняясь. — Я это так, для уточнения.
— Для уточнения и у меня кое-что есть, Пашенька, — в сторону взгляд отвела. — Хочешь узнать?
— Конечно, говори.
— На третьем месяце я, Пашенька. Ребёночка жду.
— От кого?
Катерина Демидовна сдавленно хмыкнула, как об ступеньку споткнулась, а он в ответ хохотнул. Новость доходила до него туго.
— Подожди… Но тебе сколько лет?
— Сорок, Паша. А ты сколько думал?
— Но ведь вроде поздновато? Или нет?
Катерина Демидовна нахмурилась, как от пыли сощурилась. И тут, наконец, известие целиком уместилось в Пашутином сознании.
— Это меняет дело, — сказал он убеждённо, — Как я здесь выпендривался, забудь. Какое там поздно! Мне одна знакомая говорила, на востоке женщины в семьдесят лет запросто рожают. А в сорок — считается рановато…
— Успокойтесь, Павел Данилович, — посочувствовала Катерина Демидовна. — Ни ребёнок, ни я вам обузой не будем… Не надо над этим шутить, Я думаю… если женщина не рожала, то зачем жила? Всё ведь очень просто. Я теперь счастлива, Паша. У меня в душе покой. Ничего не боюсь. Как будет, так и будет.
— Ну и правильно. И нечего бояться. Родишь — и не заметишь. Ты вон какая…
Вскоре без предупреждения нагрянул в Москву Спирин. Пашута другу обрадовался, хотя Спирин изменился не в лучшую сторону. Прежде худой, теперь он стал похож на кочергу. В продолговатом лице ни кровинки, словно жизненные соки выпила из него тяжёлая болезнь, взгляд потухший и движения неприятно замедленные.
— Не молодеем, Паша, нет? — по-стариковски крякнул, усаживаясь в кресле.
— У тебя, Сеня, может, язва в желудке? Чего-то ты квёлый с виду.
— A-а! Какая разница, язва там или ещё что.
В Москву он прикатил за какими-то семенами, а заодно присмотреть инвентарь на сельскохозяйственной выставке.
— Значит, процветает коммуна? — бодро поинтересовался Пашута.
Взгляд Спирина на мгновение зажёгся прежним фантастическим блеском.
— Издеваешься? От деда Тихона тебе поклон да от старушенций — вот и вся коммуна. Эх, Паша! Пожалеешь когда-нибудь, попомни мои слова. Накормить страну — мечта красивая, крупная. Тем более сейчас возможности появились.
Были у Спирина и забавные новости. Пётр Петрович Хабило неожиданно и странно окончил свою карьеру. По осени полез с землемерами в воду, видно, по пьяной лавочке, — чего уж ему в студёной реке, которую он, кстати, в первую очередь собирался вспять поворачивать, чего уж ему там понадобилось, то ли раков искали на закуску, то ли брод мерили, — но промочил ноги, застудился, обернулось воспалением лёгких; а когда оклемался и пошёл больничный закрывать, по какому-то недоразумению ему пять дней не оплатили. Он в арбитраж ринулся, в суд, несколько месяцев правду-матку искал, и так испсиховался, ни о чём больше думать не мог. Впал в оголтелое разоблачительство, грозил кому ни попадя, объявил публично, что обнаружил мафию, которая стоит поперёк дороги техническому прогрессу, ходил по инстанциям, шумел, колготился, в горячке припечатал лихим словом кого-то из облечённых властью — короче, по-тихому отправили его на пенсию, хотя ему едва за пятьдесят отстукало. Хабило собирается тоже в Москву, он намерен добраться до самых верхов, где якобы справедливость обретается в нетленном, чистом виде.
