Мюд Мечев - Портрет героя
— С вами кто-то сыграл злую шутку, — Аркадий Аркадьевич показывает на белое пятно на фоне серого дома. Мы подходим к стенду.
Кроме нас у газеты никого нет. Я придирчиво смотрю: передовая как передовая, отчет как отчет, уголок юмора… Вот! «Лучшие из лучших!» — написано детским почерком вкривь и вкось красной акварелью после статьи «Нечистоты с нашего двора — вон!»
Но что это?!
«Лучшие дворники» — и под этой надписью висит мамина фотография… «Никогда не сошедшая с поста», — читаю я. А рядом другая фотография: курносая, с широким лицом, в белом дворницком фартуке, со свистком и бляхой на груди стоит у ворот Феофаниха. «Профессор среди нас», — называется статья, помещенная под ее портретом.
«Под огнем вражеской бомбардировки, бегая туда и сюда, но спокойно отдавая распоряжения, спасла она тысячи детей от смерти, эвакуируя их из осажденной Москвы в незабываемом и героическом…»
— Кошмар! — говорю я, — это написано о маме, но фотография Феофанихи… Что же делать?
Аркадий Аркадьевич пожимает плечами.
— Официально надо попросить поменять местами эти фотографии, а неофициально…
— Понимаю.
Я еще раз оглядываюсь: никого. Вынимаю нож, подвожу его под фотографию мамы, бумага скрипит… секунда — и фотография в моих руках. Еще движение — и я вырезаю всю заметку. Теперь одиноко рядом с чернеющей дырой торчит портрет Феофанихи.
— Это она крестится на все блестящие предметы? — спрашивает Аркадий Аркадьевич, показывая на фотографию.
— Да.
— А ее муж, такой мрачный и лохматый, щупает пальцами все, что привлекает его внимание, пробуя прочность мебели и прочего?
— Да, это он. Робинзон.
— Этот идиот отломил у меня карниз старинной рамы и произнес при этом «сволочи».
— Он любит все прочное.
— Да, а как вы сюда попали?
— Я думаю, из-за дяди… Он фронтовик, майор-танкист. Ну и наш домоуправ поторопился с газетой. А как к вам, Аркадий Аркадьевич, попали Робинзон и Феофаниха?
— В составе комиссии по борьбе с бытовыми нарушениями.
— А они у вас были… бытовые нарушения? — спрашиваю я, с содроганием вспоминая приход этой комиссии к нам.
— Наоборот. Именно у нас их и не было.
— Зачем же они пришли?
— Вот они и пришли узнать: почему их нет? И нельзя ли нас повесить на Доску почета.
— Ну — и?..
— Ну и оказалось, что на Доску почета нас нельзя! — Он коротко хохочет.
— А что они спрашивали?
— Первым делом они спросили, почему нет мусора у нашего подъезда. Я ответил, что мы собираем и сжигаем его.
— Кто — мы?
— Я и Никита. А потом они спросили, а что же остальные жильцы? Я ответил, что остальные жильцы ссорятся между собой, потому что не могут установить очередь уборки и мытья полов. И поэтому не моют полов и не убирают мусора и нечистот.
— А потом?
— А потом эта ваша Феофаниха завздыхала и начала креститься на серебряную трубу. А Робинзон дал ей за это тычка в спину и от огорчения плюнул на пол.
— А вы?
— А я, — Аркадий Аркадьевич хохочет уже от души, — сказал: или он вытрет плевок, или я попрошу занести этот плевок в протокол!
— И он вытер?
— Вытер.
— Но у него же нет носового платка?
— А я и не сказал, что он вытер носовым платком. Он использовал свою шапку!
И мы хохочем вместе.
Когда я вхожу в комнату, мама разбирает постели.
— Ну что, нагулялся? — спрашивает дядя Вася.
— Да.
— Сержанта Митрофанова не видел?
— Нет.
— Оригинально.
А я вынимаю фотографию и незаметно бросаю ее под стол, на пол.
XII
Ночью я просыпаюсь от того, что какой-то предмет падает со стуком возле моей кровати. Поднимаю голову: в открытое окно видна крона липы, от легкого ветра колышутся листья. Я слышу чей-то шепот:
— Не забудешь меня?
Я явственно слышу эти слова, произнесенные раздраженным женским голосом. Шорох… Сквозь листья липы летит еще что-то и падает на пол. Камешек.
Брат и дядя Вася спят. Я неохотно спускаю ноги с кровати. Холодно. Бр-р! Я подхожу к окну и при свете ранней зари вижу злое лицо Митрофанова, который, отвернувшись от всхлипывающей женщины, смотрит в наше окно.
— Отопри!
— С ней?! Ты с ума сошел!
— Тише… Это ваша соседка!
Всхлипнув еще раз, женщина поднимает голову, в ее опухшем лице столько злости, что мне становится не по себе.
— Чего уставился? — шипит Дуся.
— Сейчас открою.
Стараясь не шуметь, я отхожу от окна и в это время вижу, как от большого серого дома отделяется фигура и идет к ним.
— Митрофанов…
Но уже поздно. Подойдя неслышными шагами, человек кладет Митрофанову руку на плечо. Сержант оборачивается.
— Документы!
Сержант лезет в карман, подает бумагу. Тот читает и отдает обратно. — Прощаю… как фронтовика. А вы кто будете? — обращается он к Дусе.
— Жена! — громко и с таким отвратительным выражением рявкает она, что человек, оторопело взглянув на нее, машет рукой и быстро, как от жуткого наваждения, так же бесшумно, как подошел, отходит.
А я иду им открывать.
Первым входит сержант Митрофанов. Хмурый и угрюмый, он пропускает Дусю, которая, фыркнув, идет в свою комнату и, не стесняясь моего присутствия, заявляет:
— Запомни, если будет ребенок, тебе не отделаться! — И хлопает дверью.
— Ох! — вздыхает сержант и тянет меня на кухню. — Понял?
— Да. Но… не верь ей, она тебя пугает. Она все врет!
— Ты это… правду?!
— Точно. Она всем так говорит. На пушку берет. Ты не первый! Она не беременеет. Все это зна… — Я не успеваю закончить фразу: он обхватывает меня так, что у меня темнеет в глазах.
— Миленький! — шепчет он и целует меня, и я чувствую на его лице запах помады.
— Отстань! Тоже мне — фронтовик! Испугался чего…
— Нет, ты точно?
— Точно-точно. Она ищет мужа… уже давно и сразу же хочет расписаться.
— Ну, спасибо!
— Не стоит. Пошли спать.
Мы тихонько входим в комнату. Я сажусь на кровать и снимаю старенькое пальто, служащее мне халатом. Сопя, раздевается Митрофанов.
— Митрофанов? — спрашивает дядя Вася сонно.
— Так точно! Слушаю, товарищ майор!
— Да тише ты! Разбудишь всех. Ну, доволен?
— Очень! — счастливым голосом отвечает Митрофанов.
— Странно, — шепчет дядя Вася, — я бы и не посмотрел на такую!
— А я и не смотрел! — шепчет Митрофанов. — Спокойной ночи!
— Какая ночь? — возражает дядя Вася. — Уже утро!
Но сержант не отвечает — уже слышен его спокойный молодой храп.
Кажется, в эту ночь мне не суждено выспаться. Только я опять засыпаю, как кто-то трогает меня за плечо. Открываю глаза: уже одетая, с сумочкой в руках, передо мной стоит мама.
— Извини, пожалуйста, — говорит она, — но мне нужно с тобой поговорить. Не зевай так громко и проснись. Прошу тебя!
— Да, мама, — говорю я, но глаза у меня сами собой закрываются.
Секунду она думает, глядя на спящего сержанта Митрофанова.
— Не здесь, — шепчет она, — пойдем на кухню… и не зевай так!
Я накидываю пальто и иду за ней. Мама озабоченно морщит лоб и смотрит на меня каким-то особенным взглядом.
— Ты старший! Мужчина в нашей семье… Васю мне неловко просить… И вот я решила обратиться к тебе. Одна мысль мучает меня… Этот славный мальчик…
— Мама, я ничего не понимаю. Кто — мальчик? Не говори загадками.
— Сержант Митрофанов… Мне кажется, что между ним и нашей Дусей что-то началось… — Она смотрит на меня. Только бы не покраснеть! — А как ты думаешь? Ты понимаешь, о чем я говорю? Или… может быть… Знаешь ли ты, что бывают особые отношения между мужчиной и женщиной?
— Да, — выдавливаю я из себя, думая: «Господи! Настоящий педагог!»
— Так вот… Я не хочу, чтобы у него что-то произошло с нашей Дусей! Ты понял? Это все будет временное. Такие отношения недостойны фронтовика! Ты согласен?
— Ну, конечно! — Я уже пришел в себя.
— Ты можешь сам сказать об этом сержанту Митрофанову или мне все-таки поговорить с Васей?
— Мама, я скажу сам.
— Хорошо… но сделай это в самой деликатной форме… Ты просто намекни ему, что она — человек, не достойный серьезного чувства. А другое отношение… Ну, словом, ты понял? Другое отношение — не для фронтовика!
— Да, мама, я все скажу.
— И знаешь, еще… мы так и не нашли ту мою фотографию… Я так огорчена.
— Я думаю, она просто выпала из альбома, когда вы его смотрели. Ведь было уже темно.
— Да, было довольно темно. Ты думаешь, она найдется?
— А ты смотрела под столом? Под диваном?
— Нет. Я не подумала… Впрочем, пойдем посмотрим.
Мы возвращаемся в комнату, она идет к столу, нагибается…
— Ты молодец! Спокойно лежала себе под столом! Только… — она внимательно разглядывает ее, — странно.
