Мюд Мечев - Портрет героя
— В альбоме… в парижском.
Я бегу к столу, вынимаю альбом, листаю его.
— Ты же дал ее лучшую фотографию!
— Я думал…
— Лучше бы ты не думал! Не говори маме! Давно была Феофаниха?
— Нет, недавно. И еще она сказала, что нам теперь почет будет. За вашего фронтовика, говорила, вам почет будет! Вы за него, говорила, бога должны молить! — Брат нерешительно умолкает.
— Ну что еще?
— Она сказала, что если бы не фронтовик, то нас… все равно бы выслали. Это правда?
— Нет!
— Я тоже так думаю. И еще она сказала: глупые вы! Надо было выкинуть все книги и эти ваши кресла и картины, которые никому не нужны, и поставить четыре кровати, а самим уйти в маленькую комнату… и жильцов пустить… только не с рынка, а военных из Академии или милиционеров… И не обижал бы вас никто! А как ты думаешь, она права?
— Да, права… для себя. Слушай, а куда она понесла фотографию?
— В домоуправление. Она сказала, что стенгазета уже готова. И только надо наклеить фотографии. И её там будет.
— Что — её! Говори толком!
— Ну, её, Феофанихи фотография.
— Она что, тоже лучшая из лучших?
Да. Она мне показала… в платке и белом фартуке. И статья про нее будет, про то… как это? — Он морщит лоб. — Сейчас! Вот! «Никогда не сошедшая с поста»!
— Ну ты натворил!
— Я не виноват… Я думал, как лучше…
— Неужели ты не понимаешь?
И я спохватываюсь: ведь эту, именно эту фразу так много раз говорили мне и мама, и директор, и Славик! Мне становится очень жалко моего брата…
X
Поздно вечером мрачный сержант Митрофанов, только войдя в дверь, шепчет мне на ухо: «Слушай, поговорить надо!» Я киваю. И тут же приходят мама и дядя Вася. Они веселы и смеются. Я закрываю за ними дверь, а сержант тянет меня на кухню.
— Слушай, я встречаюсь с ней третий раз, а она… все ничего!
— Найди другую.
— Другую-другую… А может, мне она нравится!
Я вспоминаю Чернетича.
— Слушай, Митрофанов, не теряй времени!
— Почему это?
— Ну, мне кажется, что она просто… ну, просто гуляет с тобой.
— Без этого?!
— Вот именно.
— Во дает! Она что, ненормальная?
Он хлопает фуражкой по столу и садится. В коридоре слышен скрип половиц. Мы оборачиваемся. Благоухая какими-то новыми чудовищными духами, по сравнению с которыми «Грезы лета» нашей Кац — просто фимиам, одетая в шелковое платье, с накрашенными до самого носа губами, в берете, с блестящей брошкой и сумкой под мышкой появляется… Дуся!
— Что же это вы без электричества? — поет она, принимая при этом особую позу: выпячивает грудь вперед, а потом делает движение ногами, отчего ее шелковые чулки издают скрип. После этого она, выставив зад так, как будто ожидает укола, с улыбкой смотрит мимо меня на сержанта. — Ох! — говорит она, вдоволь поломавшись. — Я и не представилась!
Отпихнув меня крутым бедром и обдав струей духов (везет мне сегодня!), она подходит к Митрофанову, шурша платьем.
— Я — женщина-химик и ра…
— Сколько вам лет? — твердо и по-солдатски просто перебивает он ее.
— Ну… ну что за вопрос? Ну… тридцать…
— А-а! — разочарованно тянет он.
— Я иду гулять, — не смущается Дуся, — и у меня два билета…
— Митрофанов! — кричит из комнаты дядя Вася.
— Пока! — говорит Дусе сержант и бежит по коридору, топая коваными сапогами.
Дуся стоит, глядя ему вслед, потом резко оборачивается и внезапно спрашивает меня:
— Как ты думаешь, пойдет он со мной?
— Не знаю, — отвечаю я равнодушно. — Когда уйдете из кухни, погасите свет.
В комнате мама листает альбом.
— Ну где же эта фотография? — спрашивает она.
Дядя Вася сидит напротив нее, брат смотрит в пол, а сержант Митрофанов ножом открывает банку датских консервов. Так небрежно, будто бы это пустячное дело, отрезает он прямо в банке ломти мяса и кладет их на свежий черный, так ароматно пахнущий хлеб! Брат шумно вздыхает и втягивает в себя воздух.
— На! — И самый большой бутерброд Митрофанов подает ему.
— Спасибо, — благодарит брат, берет бутерброд своими маленькими пальчиками за края и держит, как тарелку. Он осторожно надкусывает хлеб, и по его лицу я понимаю как он счастлив!
— На! — говорит сержант, беря в руки второй бутерброд, но в этот момент за нашими окнами раздается неестественный, тихий и, на мой взгляд, дурацкий смех, и рука Митрофанова застывает в воздухе.
— Ох! Как я люблю весну! Хи-хи-хи! Ох! Скоро зацветет сирень! Ха-ха-ха!
Брат с набитым ртом, повернувшись к окну, на какое-то время перестает жевать, глотает и говорит:
— Что-то эта дура, наша Дусь…
— Не смей так говорить о взрослых… и вообще о ком бы то ни было! — сердится мама.
А Митрофанов, кажется, так никогда и не даст мне бутерброда, потому что вслед за фразой о сирени следует другая:
— Погулять, что ли? Пойду-ка я в Новодевичий! Хи-хи!
Рука Митрофанова застыла на расстоянии от меня так примерно в полметра. Дядя Вася с интересом смотрит в окно.
— Который час, товарищ майор? — спрашивает противный и сладкий голос Дуси.
— Без десяти девять, — отвечает дядя Вася, глядя на сержанта Митрофанова. А Митрофанов все так же держит бутерброд в руках и почему-то больно наступает мне на ногу. И так стоит какое-то время. Потом его нога поднимается, и он кладет бутерброд на стол!
«Господи! Он что же, так и не даст его мне?!»
Дядя Вася, улыбаясь, наконец-то пододвигает бутерброд ко мне, я благодарю его и впиваюсь в него зубами.
— Ну я пошла, подружки! — опять Дуся.
Я подхожу к окну, желая увидеть подружек, но никого нет, кроме медленно уходящей и щелкающей себя по ногам оборванной веткой Дуси.
— Ты мне не нужен сегодня, — говорит дядя Вася Митрофанову.
Митрофанов, бросив на меня такой взгляд, что кусок застревает у меня в горле, выходит в коридор, я — за ним.
— Слушай! — шепчет он. — Не закрывай сегодня ночью на засов!
— Ладно… А как же рыженькая?
— Ах! Чтоб их вообще всех черт побрал!
— Кого?!
— Девушек ваших московских! Бодягу тянут только! — И он исчезает.
Я уже собираюсь закрыть дверь, но слышу шаги, и круглая голова Славика заглядывает в коридор.
— Вот здорово, что ты дома! — шепчет он, конечно, таинственно. — Важные новости! Высунь голову, но не очень сильно, и посмотри наверх!
Я проделываю то, что он просит, и вижу на лестничной площадке у окна мужчину и женщину.
— Ну и что? Он и она…
— Эх! Век дураком проживешь… — И он шепчет мне на ухо, таща меня на кухню.
— Не может быть!
— Точно. Ни разу не поцеловались, он не тискал ее? Увидишь, его завтра возьмут! — Прищурив глаза, Славик проводит рукой по горлу и щелкает языком. — Ему крышка! И директору — крышка! — Славик протягивает мне мятый-перемятый лист бумаги.
— Это сигнал о нем!
— Что-о?
— Сигнал… Ну, копия, конечно. Все его там качества. И все это уже лежит где надо. Читай!
И я читаю почему-то из середины этой бумаги: «…религиозный фанатизм и разнузданная порнография свили себе гнездо в старших классах…»
— Что за бред?
— Читай-читай.
— «…неоднократно угрожал ученикам и заслуженным преподавателям, показывая им свой кулак…» Кошмар!
— Ты дальше читай.
— «…во время одного такого дебоша было испорчено школьное имущество, в частности, портрет…» — По спине у меня течет холодный пот. Портрет! Это — всё! Нет, нет, ничего! — «…портрет Лавуазье был разбит…» Директора надо предупредить!
— Поздно. Я сказал тебе: бумага уже лежит где надо! Все сделано так, как положено. Ну пока! Я пошел.
Я открываю дверь, и наши головы как магнитом поворачивает в ту сторону, где на лестничной площадке стоят эти двое… И я понимаю: Славик прав! Это — не влюбленные!
XI
Мама, дядя Вася и брат сидят над кучей фотографий.
— Жалко, — печально говорит мама, — это была одна из моих лучших фотографий.
Брат старательно делает вид, что ничего не слышит. Мама перелистывает альбом.
— Я пошел, — говорю я, думая, что если фотография уже наклеена, то она сегодня же будет у меня.
— Только не долго, — просит мама, — уже поздно.
— Хорошо.
Чаша неба, темнея, повисла над нашими домами. Огней в окнах нет. Над крышами медленно поднимаются в воздух аэростаты воздушного заграждения.
— Поздравляю! — слышу я за спиной знакомый резкий картавый голос.
Переложив трость из правой руки в левую, протягивает мне руку и улыбается Аркадий Аркадьевич.
— С чем, Аркадий Аркадьевич?
— С выдвижением… в «лучшие из лучших»! — Он произносит это с каким-то странным оттенком. — Идемте, вы сами все увидите.
Он берет меня под руку. Мы переходим улицу. У нашей хлебной палатки сидит, сгорбившись, человек в ватнике. При нашем появлении он поднимает голову, и я с удивлением вижу совсем молодое лицо. Непроизвольно я оборачиваюсь: за стеклами нашего парадного видны силуэты стоящих мужчины и женщины…
