Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Глаза Павлова встревоженно темнели, он затихал, прижимал к себе Варину голову. Варя также затихала, слушая, как стучит сердце ее собственное и как стучит сердце мужа...
Хорошо им было вдвоем. И очень хотелось, чтобы счастье это, одно на двоих, никогда не кончалось.
Но желания с хотениями и действительность — вещи совершенно разные.
В той части России, что находилась под большевиками, царил голод. Вши, брюшной тиф, разруха, разбитые села, сожженные дома, расстрелы, трупы на улицах, мешочники, мертвые составы на железной дороге, холодные, в снегу, паровозы — страшно...
Маша Игнатьева видела, как на окраине одного голодного пустого городка прямо на большом обледенелом камне, примерзнув к нему спиной, лежал бородатый, со страшной изъязвленной пастью мужик и стонал:
— Мама, роди меня обратно!
С каждым словом у него изо рта выбрызгивали капельки крови.
Люди умирали как мухи — без счета.
Машу передернуло, лицо ее сделалось белым, и она поспешно полезла в автомобиль Тухачевского,
В автомобиле всплакнула:
— Как там мои? Небось тоже голодают?
Она представила себе отца, слабого, полувысохшего, с серыми куделями волос и трясущимся подбородком, и у нее, будто в припадке, задрожали плечи:
— Надо срочно ехать в Пензу! Срочно к отцу с матерью...
Тухачевский, выслушав жену, сказал:
— Бери вновь, как и в прошлые разы, спальный вагон, двух человек для охраны и поезжай. Проведать отца с матерью — дело святое. К моим обязательно загляни... Узнай, как они там.
На его лице возникла широкая зубастая улыбка, серые глаза были задумчивы. С Тухачевскими в одном вагоне жил старший брат командарма, Александр Тухачевский, такой же рослый, сероглазый, красивый, с атлетической фигурой и, как слышала Маша, очень талантливый математик. В чем состоял его талант, Маша не понимала — в чудных значках, в буковках, в геометрических фигурках, которые Саша, морща лоб, рисовал на бумаге, или в чем-то другом? Нет, Маше это было неведомо.
Саша Тухачевский боялся, что его расстреляют. Либо свои — по ошибке, либо чужие — за то, что он брат красного командарма. Лишь с Мишей, в его вагоне, под охраной, он чувствовал себя спокойно. Иногда он наблюдал, как брат работает над очередной скрипкой.
— Ну ты и гений! — восхищенно комментировал он увиденное.
Тухачевский довольно улыбался.
Маша Игнатьева никогда не приезжала в Пензу с пустыми руками, обязательно привозила с собой продукты, старалась захватить их как можно больше — не на себе же, в конце концов, она тащит, есть персональный вагон, есть паровоз, есть дюжие мужики-охранники, поэтому чем больше она набьет еды в вагон — тем лучше.
И Маша старалась: то три мешка муки с собой приведет, а к ним — шесть мешков картошки и пару ящиков трофейных английских консервов и большую упаковку пресного французского печенья, то достанет три ящика дорогой лущеной гречихи и половину коровьей туши... Все это — в дом, в дом, к дорогим родителям.
Была Маша бесхитростной доброй душой, она и ведать не ведала, что жена командарма должна быть святой, как римская императрица, и не имеет права заниматься сомнительной добычей провианта. Ее заметили сначала в одном месте — дюжие охранники, согнувшись в три погибели, волокли в вагон мешки с ядреной орловской картошкой, потом в другом — на этот раз Маруся добывала родителям мясо, и вскоре о продовольственных закупках жены Тухачевского стало известно в Реввоенсовете фронта. Командарма вызвали в Реввоенсовет, на неприятное заседание.
Вернулся он оттуда мрачный, прошел к себе в спальную половину вагона, где Саша Тухачевский лежал на высокой мягкой постели и, мусоля химический карандаш, решал очередную математическую задачу.
Глянув на брата, Саша обеспокоенно свесил ноги с кровати:
— Что-то случилось?
Михаил кивнул:
— Случилось.
— От всех невзгод есть хорошее средство. — Саша подошел к шкафу, открыл его, достал две стопки, поставил их на узкий откидной столик. Рядом, словно флаг на некую захваченную высоту, водрузил бутылку, старую, тяжелого ручного литья, чуть кособокую. — Вот это лекарство. Будешь?
Командарм, который презирал слабость и вдвойне презирал внутреннюю мягкотелость, сдобренную спиртным, решительно тряхнул головой:
— Буду.
— Так что же случилось? — аккуратно, тихо, словно охотник, который, боясь спугнуть птицу, беззвучно подбирался к ней, морщился, ожидая, что под ногой вот-вот хряпнет какой-нибудь сучок, спросил Саша, спросил так невнятно, что Михаил даже не разобрал вопроса, приподнял широкую атласную бровь.
Саша повторил вопрос.
— Пустяки, — махнул рукой Тухачевский, — по сравнению с мировой революцией сущие пустяки. Но, замечу, — неприятные...
— «Все пройдет », — говорил царь Соломон. Пройдет и это.
— По-моему, он говорил «Все проходит», а не «Все пройдет»...
— Какая разница! От перестановки мест слагаемых сумма не меняется: что в прошедшем времени, что в настоящем, что в будущем — один хрен. — Саша разлил водку, поднял свою стопку; — За то, брат, чтобы ты почаще улыбался.
— А я — за мировую революцию,— Тухачевский поднял свою стопку, — и не меньше.
— Одно другому не мешает, Миша, — мягко произнес Саша, — революцию должны делать люди со счастливыми лицами.
— Хорошие слова, — похвалил Тухачевский.
Выпили.
— Ну, что там у тебя случилось, скажи хоть, — вновь повторил вопрос Саша, он был обеспокоен состоянием брата, — не скрывай.
Тухачевский опять махнул рукой, подбородок у него вначале двинулся в одну сторону, будто у боксера, пропустившего удар в челюсть, потом в другую, большие глаза жестко сжались.
— Налей еще, — попросил он.
Саша налил. Поднял стопку, чокнулся с Тухачевским, вид у него сделался расстроенным — состояние, в котором пребывал брат, ему не нравилось, к тому же его собственное благополучие целиком зависело от командарма.
— Пью за то, Миша, чтобы твое имя осталось в российской истории, — сказал он.
Тухачевский кивнул, вновь махнул рукой, потянулся своей стопкой к стопке брата, но тот поспешно отвел свою посудину в сторону, предупреждающе поднял палец:
— Два раза чокаться нельзя — плохая примета.
Тухачевский не удержался, усмехнулся:
— Прелестный пассаж. — Глаза у него сжались жестко, словно Тухачевский смотрел в прорезь винтовочного прицела.
Он думал в этот момент о жене, прикидывал, когда же она должна вернуться. Обычно у родителей она долго не задерживалась — день, два, максимум три — и тут же устремлялась обратно, к мужу... Значит, дней через пять-шесть она будет здесь. У Тухачевского недобро сомкнулись губы, он молча протянул пустую стопку брату.
Маша вернулась через четыре дня — Тухачевский рассчитал довольно точно, — сияющая, белозубая, она едва ли не бегом направилась к штабному вагону. Она соскучилась по мужу, по его глазам, по его улыбке, рядом с ним она ощущала себя защищенной, как в крепости, ей не была страшна любая беда...
Вагон Тухачевского стоял на старом месте — в тупичке недалеко от игрушечно красивой водонапорной башенки; густо заснеженные деревья сонно склонили свои головы к крыше вагона. Сердце у Маши забилось гулко — через полминуты она увидит мужа.
Она птицей взлетела по лесенке в вагон, и первый человек, которого увидела, был Тухачевский. Ничто не дрогнуло на его напряженном жестком лице: как не было ни одной радостной черточки, ни одного штриха, так и не появилось при виде жены.
Машина улыбка погасла, она недоуменно, как-то беспомощно оглянулась и потянулась к Тухачевскому, словно ища защиты. Но он отвернулся от нее, потыкал пальцем в карту, указывая на что-то важное собеседнику — командиру одной из дивизий, которого Маша не раз встречала здесь, вагоне, — проговорил негромко, с начальственными нотками в голосе:
— С этой высоты все видно на девять километров. А уж сектор обстрела какой... Круговой! Взять ее — главная ваша задача. Возьмем высоту — город сам сдастся. Ключи принесут на фарфоровой тарелке. Понятно?
— Так точно! — по-солдатски грубо рявкнул комдив.
— Миша, — тоненьким обиженным голосом позвала мужа Маша, протянула ему руку.
Тухачевский вскинул голову, произнес резко, незнакомым, со скрипучими злыми нотками тоном:
— Я сейчас занят!
Понурившись, Маша прошла на жилую половину вагона. Она не понимала, не могла понять, что происходит, села на стул, подперла кулаком подбородок.
Мнут через пятнадцать пришел муж, глянул на нее тяжело.
— Ты подвела меня, — произнес он холодно, в голосе его не было ни одной теплой нотки.
— Подвела? Чем же? — Маша запоздало всплеснула руками. — Упаси Господь, даже не думала тебя подводить.
— Думала или не думала — это дело десятое, только вот я с головы до ног оказался вымазанным грязью.
— Из-за меня? — неверяще спросила Маша.
— Из-за тебя! — Тухачевский, как в конной атаке, рубанул рукою воздух, по лицу его пробежала судорога, в серые светлые глаза натекла хмарь, они потемнели, сделались гневными. — Меня обвинили в том, что жена моя — мешочница. Шастает по вокзалам, по барахолкам, по толкучкам, скупает крупу, консервы и возит их в Пензу... Это так?
