Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Вырыпаев вздохнул, махнул рукой огорченно, понимая, что спорить бесполезно, и молча порвал рапорт.
— Спасибо! — смягчившись, поблагодарил Каппель. — Что там из Омска?
— Из Омска ничего. Будто умерли.
Звонить Лебедеву не хотелось, да и звонки эти были унизительными — каждый раз, звоня, генерал переступал через самого себя, ему казалось, что дежурные в Ставке, снимая трубку, посмеиваются над ним.
И тем не менее Третий Волжский корпус (он получил номер три) продолжал формироваться. В корпус по мобилизационному плану входили Самарская пехотная дивизия, которой командовал заслуженный генерал Мшенецкий, Симбирская пехотная дивизия под началом молодого генерала Сахарова, Казанская пехотная дивизия во главе с полковником Пехтуровым, кавалерийская бригада — начальником ее был генерал Нечаев, и Отдельная Волжская артиллерийская батарея, которой с самой Самары командовал полковник Вырыпаев.
Формирование шло медленно, со скрипом, это раздражало Каппеля, он подумывал, а не напроситься ли, наплевав на армейский политес, на прием к адмиралу, но тут же отгонял эту мысль прочь — адмиралу сейчас было не до него...
В марте запахло весной. Она в Сибири приходит в апреле, часто в самом конце месяца, и это считается нормой, а тут пожаловала в марте... Не слишком ли рано?
Весь город высыпал на улицы. Каппель приказал вывести из конюшни гнедого и в сопровождении ординарца неспешной рысью поскакал в казармы самарцев — дивизии, прошедшей вместе с генералом все огни и воды — он любил бывать в ней.
Иногда гнедой переключался на галоп, иногда осаживал сам себя и переходил на шаг — генерал не понукал коня. В седле, во время езды, хорошо думается, мысли в голову приходят разные, и светлые, и печальные, и тех, и других, к сожалению, равное количество, хотя очень хотелось, чтобы светлых мыслей было больше.
На перекрестке Каппель увидел нарядную девушку, стройную, в утепленных ладных сапожках и дымчатой беличьей дошке, с рыжей лисьей муфтой, в которой красавица прятала свои маленькие руки.
Лицо девушки показалось Каппелю знакомым. Он вгляделся в этот нежный лик, и у него тихо сжалось сердце, в горле что-то задрожало: эта девушка была очень похожа на юную Олю Строльман. Девушка смотрела на него неотрывно, хотела что-то спросить или прислать привет из некого чистого легкого девичьего мира, в который генералу не было входа. Каппель грустно улыбнулся и приложил руку к папахе.
Девушка ответила легким поклоном.
Подъехав к казармам самарцев, Каппель спрыгнул с коня и двинулся дальше пешком, ведя своего гнедого в поводу. Навстречу ему из караулки бегом выметнулся дежурный:
— Ваше превосходительство, звонили из штаба корпуса — пришло пополнение.
Генерал посветлел лицом:
— Наконец-то! Наконец-то они вспомнили о нас.
Он поспешно вскочил в седло, приказал ординарцу, чтобы тот не отставал, и с места взял в галоп.
В штабе корпуса его ожидал Вырыпаев со странно перекошенным лицом и нервным булькающим смешком, то вырывающимся у него из груди, то застревающим где-то в горле. Увидев генерала, Вырыпаев отер платком влажные глаза:
— Ваше превосходительство, принимать пополнение будем в Екатеринбурге. Надо ехать.
— В чем же дело, Василий Осипович! Поедем. Мы — люди негордые, ради такого дела съездим и в Екатеринбург. — Каппель оживленно потер руки.— А?
— Вы еще не знаете главную новость, ваше превосходительство... Пополнение — из пленных красноармейцев.
Лицо у Каппеля угасло, подглазья потемнели.
— И сколько же их?
— Более тысячи человек.
— М-да-а. — Генерал взялся было за аппарат прямой связи с Омском, доглядел на трубку как на существо, способное приносить только недобрые вести, и отдал ее дежурному. — Что бы там ни было, Василий Осипович, а ехать а Екатеринбург все равно надо.
Для Павлова с Варей наступило счастливое время. На службе, в роте, Павлов старался освободиться пораньше, мчался домой, оставляя роту на своего помощника прапорщика Ильина — тот хоть и молодой был, но «борозды» никогда не портил. Ильин хорошо понимал командира и, поскольку ни родных, ни друзей у него в Кургане не было, охотно оставался в роте, случалось, и ночевал здесь — в каптерке, положив под голову пару валенок, постелив на топчан ватное азиатское одеяло и таким же одеялом накрывшись.
Варя тоже старалась пораньше исчезнуть с работы — не было еще случая, чтобы доктор Никонов не пошел ей навстречу. Более того, он махал на нее руками, будто большой мотыль, попавший в свет фонаря, и говорил, добродушно щуря глаза:
— Варечка, идите-ка вы, голубушка, домой... Вас там ждут, у вас счастливая пора — медовый месяц.
— Уже кончается, Виталий Евгеньевич!
— У молодых, Варечка, половина жизни — медовый месяц — Лицо доктора делалось торжественным и одновременно грустным. Врач знал, что говорил, — все это у него осталось позади, он об этом жалел и еще больше жалел о другом, что это никогда больше не повторится.
Жена доктора, как и жена Каппеля, исчезла в огненном водовороте, не видно ее, и ничего о ней не слышно. Ничего не знал доктор и о судьбе своего единственного ребенка.
— Берегите себя, милая, — наказывал он, помогая Варе натянуть на плечи старую шубейку, купленную здесь же, в Кургане, чтобы не звенеть костями в морозные дни, — и мужа своего берегите, он у вас славный человек... Это главное. Все остальное — ерунда. И вообще, у вас все будет, абсолютно все, — доктор осенял ее крестом, — вы — молодые...
Через несколько минут Варя уже неслась по улице домой — надо было приготовить к приходу мужа что-нибудь вкусное.
За Уралом, как слышала Варя, народ голодает — там едят собак, кошек, воробьев — все, что пахнет мясом и дает навар... Всю эту живность подвели в голодную снежную зиму восемнадцатого—девятнадцатого годов под топор и пустили в суп. Говорят, что даже люди едят людей. В Кургане на этот счет разразилась большой статьей местная газета — весь тираж ее продали прямо со станка, с непросохшей краской, но Варя этой печатной говорильне не верила: как это человек может есть человека?
Она брала маленький, со сточенным лезвием ножик и садилась чистить картошку. Саша Павлов любил картошку, тушенную с мясом. С лавровым листом, с дольками морковки и чеснока, с крупными черными горошинами перца — в одиночку муж мог умять целый чугунок, и Варя спешила побаловать его. Они снимали маленькую, с подслеповатым оконцем глухую комнату, полную таинственных звуков, шорохов, словно в комнате этой, кроме молодоженов, жил еще кто-то... И все равно это кривобокое слепое жилище казалось Варе лучшим из всего, что она видела.
Каждый раз она боялась, что не успеет к приходу мужа приготовить ужин, и все-таки каждый раз успевала — Павлов, заснеженный, в обмахренной инеем папахе появлялся на пороге и восхищенно втягивал в себя вкусный дух:
— Какой восхитительный запах! Такой еды я еще никогда не ел.
— Ты вначале попробуй, а потом хвали.
— Я это без всякой пробы знаю. М-м-м! — Павлов, демонстрируя восхищение, крутил головой и в ту же минуту словно погружался в какое-то дремотно-сладкое состояние, в котором совершенно не было тревог, отступали все заботы, и только одно занимало его мысли — Варя!
Павлов был счастлив, настолько счастлив, что иногда, целуя Варю в прохладный висок, вдруг ощущал, что он не чувствует биения своего сердца. Павлову делалось страшно, хотя чувство это — чувство страха — на фронте он никогда не испытывал. А вот сейчас он боялся не за себя — за Варю. Вдруг с ней что-то случится и он не сумеет ее защитить?
Продолжая пребывать в оглушающей гулкой тиши, он ждал, когда сердце заработает вновь — оно должно заработать, оно вообще не имеет права останавливаться — хотя бы ради Вари, — и вздыхал облегченно, когда в полую тишь проникал далекий негромкий звук: это к штабс-капитану возвращалась его жизнь.
— Варя, — шептал он, едва шевеля чужими, слипающимися губами, — ох, Варя!
— Что? — шепотом спрашивала она.
— Я боюсь за тебя.
— И я боюсь за тебя.
Тревожно было в этом мире, и хотя войной в Кургане вроде бы не пахло, она вяло протекала где-то на западе, далеко отсюда, пороховые хвосты иногда проносились и над Курганом: то одна нехорошая новость, что наступление колчаковских войск захлебнулось, приходила, то другая столько-то колчаковцев угодило в плен к красноармейцам, столько-то было ранено, столько поморозилось, и лица людей делались озабоченными.
И вдвойне озабоченными становились лица у тех, кто старался копнуть поглубже, кто понимал, что убитые, раненые, помороженные — они есть и с той, и с другой стороны — это все свои люди, несчастные соотечественники, рожденные не где-нибудь в Англии или во Франции — рожденные здесь, под этим небом, на этой земле, и, убивая друг друга, они ложатся в одну землю.
Народа в России становилось все меньше и меньше, красные бьют белых, белые — красных, мутузят друг дружку, рычат, плюются кровью, радуются смерти человеческой... Никогда такого в России не было... И кто знает, когда все это кончится?
