Мюд Мечев - Портрет героя
Мы быстро пересекаем площадь, и когда подходим к метро, я еще раз оглядываюсь: в самом конце ее, посредине патрулей бредет тот солдат. И я вижу, что патрули отобрали у него ремень и хлястик, и его шинель теперь похожа на больничный халат.
III
В вагоне метро у меня начинает кружиться голова, меня мутит от голода. А Митрофанов положил большую белую буханку хлеба себе на колени и, придерживая ее рукой, сияющим взглядом смотрит на стоящую напротив юную девушку в старом, мешком висящем на ее худых плечах пальто, обутую в ботинки на деревянной подошве.
Стараясь не смотреть на эту буханку, она изредка бросает взор на светлый чуб Митрофанова, торчащий из-под пилотки. И все сидящие напротив смотрят на что угодно, но только не на этот хлеб.
— Слушай, убери буханку с колен, — шепчу я, — на нас смотрят.
— Почему? — громко спрашивает он.
Я краснею, потому что вижу, что девушка чуть заметно улыбается. Мне видно отражение ее лица в стекле. Нагнувшись еще ближе к его розовому уху, пахнущему немецким одеколоном, я сердито шепчу:
— Ты что, спятил?! Мы же все голодные! С луны, что ли, свалился?! Дай мне буханку.
Покраснев как рак он протягивает мне хлеб. Я прячу его под пальто и слышу вздох сержанта Митрофанова. Он смотрит в угол, где стояла та милая девушка, но теперь этот угол пуст.
— А в Москве, — шепчет Митрофанов, но так, что это слышно теперь только мне, — много таких девушек?
— Да, — сухо отвечаю я, — много!
И до нашей станции мы сидим молча.
Выйдя из метро, он видит и Крымский мост, и здание Дворянского лицея, и Провиантские магазины…
— А красива ваша Москва!
— Да! Очень!
Сержант Митрофанов о чем-то сосредоточенно думает и отрывается от своих мыслей только для того, чтобы козырнуть попадающимся нам навстречу военным. Но вот он нерешительно останавливает меня:
— Слушай, где взять девушку?
Я перебираю девушек в нашем и в других дворах. Но все они кажутся мне неподходящими. И внезапно меня осеняет: общежитие милиции!
— Здесь! Рядом!
— А кто она?
— Их там много. Это милиционерши!
— Хорошие?
— Лучше я и не видел.
— Пошли! — решительно заявляет он.
Мы входим в церковный двор и поворачиваем направо, я показываю Митрофанову на длинное строение с открытыми окнами, из которых, конечно, несется патефонная музыка. Все то же «Сердце красавицы».
Как зачарованный Митрофанов стоит какое-то время, потом быстро снимает мешок со спины:
— Держи!
Я беру тяжелый мешок, он вынимает оттуда банку сардин, банку мясных консервов, пакетик сухой горчицы, конфеты, ловко рассовывает по карманам, берет у меня буханку; после этого он достает зеркало, придирчиво рассматривает себя, поправляет светлый вихор, торчащий из-под пилотки, прячет зеркало, на ходу вынимает ножик из-за голенища, режет буханку надвое — и все это он проделывает почти на бегу!
— Ну пока! Спешу! У нас, фронтовиков, времени мало!
Вот он открывает дверь…
«Сейчас она его…» — думаю я, видя дежурную-мегеру.
— Здрасте! — вежливо здоровается сержант и кладет перед ней на стол полбуханки белого хлеба. Дверь на пружине он придерживает рукой, так что я могу видеть все происходящее. — Я на минуту, — продолжает он, — на второй этаж… передать посылочку с фронта!
Я чуть не падаю: мегера улыбается ему! Она умеет это делать!
— Вообще-то это запрещено… — говорит она сержанту Митрофанову, но при этих словах улыбка ее становится еще шире…
Он отпускает дверь — она оглушительно хлопает. А через некоторое время в окне второго этажа появляется радостное лицо Митрофанова, из-за его спины выглядывают две смеющиеся милиционерши.
Дядя Вася сидит на диване без гимнастерки, в носках. Он смотрит на мешок в моих руках.
— Митрофанов где?
— Пошел навестить друга.
С минуту дядя смотрит на меня внимательно. Я краснею.
— А друг с этими?.. — Он улыбается, приставляя обе ладони к груди.
Я краснею еще больше, а он, откинувшись на спинку дивана, громко хохочет.
Комната вся освещена солнцем. Брат, сидя за столом, обеими руками держит пистолет, направляя его в угол.
— Всех немцев убью! — мрачно заявляет он, прилаживая пистолет на стопку учебников. — А потом… домоуправа… Нюрку… Дусю! И всех остальных! Они так нас обижали!
— Так, — произносит дядя Вася. — Оригинально! Ты мне всех их покажешь. — Он вопросительно смотрит на меня. Я киваю.
А брат продолжает:
— Я их всех убью! Ты подаришь мне пистолет?
— Нет, не подарю. Их убивать нельзя.
— Почему? Они же плохие.
— Потому что они — люди.
— А немцы — не люди?
— Немцы… Они сами на нас напали.
— И домоуправ тоже сам на нас напал! Я сам слышал, как он кричал: «Выселять таких надо!»
— Это правда? — спрашивает дядя Вася у меня.
— Да…
Дядя Вася багровеет.
— И кто же накажет домоуправа? — задумчиво спрашивает брат. — И Нюрку? И всех плохих людей?
Дядя Вася вздыхает:
— Ты не поймешь.
— Пойму!
— Их накажет судьба и время.
— Это хорошо. — Дядя Вася забирает у него пистолет. — А это правда, что ты мне сказал?
— Да! Это — истинная правда.
— Тогда хорошо, если истинная… А то… ведь есть и другая… Ведь мы все чуть не умерли. А если бы нас выслали, больных, то мы бы умерли в дороге. Ведь, правда?
Мы не отвечаем. Мы смотрим в окна: на улице, залитой солнцем, прыгают воробьи, вереща и чирикая.
И вдруг — стук в дверь.
— Неужели Митрофанов? — удивляется дядя Вася. — Что-то рано.
Я иду отворять. Прикладывая к левой скуле носовой платок, в дверях стоит Митрофанов.
— Что с тобой?!
Под его левым глазом наливается свежий синяк. С минуту он думает, не отвечая, потом поворачивает на кухню.
— Пудра есть? Принеси сюда.
— Ладно. — Я иду в комнату. Дядя Вася и брат вопросительно смотрят на меня.
— Кто пришел?
— Сержант Митрофанов.
— А что сюда не идет?
— Пудру просит.
— Это еще зачем?
— Стукнулся.
— Оригинально!
Я достаю из аптечки пудру и возвращаюсь на кухню. За столом, подперев руками голову, поставив перед собой маленькое зеркальце, сидит Митрофанов.
— Принес?
— Да. Но сначала — топор! Обух приложить надо. Как холодное. — Я достаю из-под стола топор и подаю ему. Митрофанов накрывает его чистым платком и прижимает к лицу. — Ну, легче?
— Да. И так не больно было… Обидно только!
— А как она тебя?
— Очень просто. Пошли мы на кухню. Ну, она стала консервы открывать. А я поторопился, стал ее гладить… ну, сзади. А она возьми — и локтем мне прямо в глаз! У меня аж искры посыпались. Что ж, говорю, я тебе плохого сделал? Извините, отвечает, я не подумала. А ты думай, говорю, я — фронтовик! Ясно? Ясно, говорит.
— Ну а ты?
— Что я? Говорю: что ж ты так? А она говорит: «Я еще девушка!» И давай реветь! Тут подруги ее пришли… Плохо дело, — печально говорит Митрофанов.
— Мы пошли! — На пороге кухни появляется дядя Вася, держа за руку брата. Дядя Вася с интересом смотрит на сержанта Митрофанова, вскочившего с табурета.
— Мы пошли! — важно повторяет брат. — Бить домоуправа!
— Нельзя так говорить, — мягко замечает дядя Вася. — Мы, если встретим его, спросим, почему он, например, не давал вам дрова?
— Мы его спросим! — грозно подтверждает брат, и они уходят.
— Плохо дело, — печально повторяет Митрофанов, смотрясь в зеркало. — Жалко, черт! Ведь о вечере я уже договорился!
— О чем?
— О свидании, конечно, о чем же еще?
— Ну ты даешь! — восхищенно говорю я, а он, отложив в сторону топор, осторожно пудрит синяк, сокрушенно качая головой.
— Нет! Сегодня не пойду! — решительно говорит он, закончив свою работу.
Потом я сижу за уроками, тупо глядя в раскрытую алгебру и думая о милиционершах. И когда окончательно понимаю, что алгебру мне не постигнуть, за окном появляется Славик.
— Ты один? Можно я зайду?
— Заходи.
Я открываю ему дверь и сразу понимаю, что он чем-то очень возбужден.
— Что случилось?
— Голые девки!!!
— Где?
— На крыше общежития милиции! Сегодня утром я дежурил в классе и пришел раньше всех… Открыл окна… Они лежат прямо на крыше — на своих шинелях — и загорают! Как раз против наших окон! И совсем голые! Бинокль нужен! Можешь достать?
— Зачем же бинокль? Крыша ведь рядом!
— Дурак! В бинокль мы все рассмотрим! Ну, достанешь?
— Попробую.
— Давай! А я пошел… Да, знаешь еще что? Наш директор с истопником пьет. В котельной! Плохи его дела. Ну пока!
Мне становится так жалко нашего директора, будто он мне родной. Я вспоминаю его хмурое лицо, седую голову, мятый пиджак, церковь…
