Мюд Мечев - Портрет героя
Мне становится так жалко нашего директора, будто он мне родной. Я вспоминаю его хмурое лицо, седую голову, мятый пиджак, церковь…
— Ну, точно достанешь?
— Сказал — попробую.
— Пока! Только — ни гу-гу!
Я смотрю в учебник: какие-то крючки, скобки, знаки… Черт-те что! Неужели я завтра увижу обнаженных девушек? Да еще таких, как эти милиционерши? Сила! Я иду в большую комнату. Рядом с шинелью дяди Васи в кожаном чехле висит немецкий цейсовский бинокль. Вынимаю его из футляра, прикладываю к глазам и кручу колесико, наводя на липу. Я ясно вижу каждую жилочку на маленьких распустившихся листочках. Здорово! Я думаю о завтрашнем дне — и в горле у меня пересыхает.
IV
— Зачем тебе бинокль? — удивляется дядя Вася.
— Да, зачем тебе бинокль? — Это, конечно, брат.
Я топчусь перед сидящим на диване дядей Васей.
Он тянет бинокль к себе, я отпускаю его и вижу теперь уже далеко от меня крышу общежития. Рыженькая — прелесть!
Но тут в слуховом окне появляется нога беленькой. Она быстро вылезает на горячую крышу и говорит:
— Горячо! — Смеется и… скидывает шинель! Расстилает ее рядом с рыженькой и ложится на спину, закрыв от солнца лицо.
— Вот эта — моя симпатия! — шепчет Славик. Он навел бинокль на самую середину ее белого живота. — Черт! Все равно не видно!
А в слуховом окне уже стоит в накинутой на плечи шинели третья, смуглая и худая, пальцами обминая папиросу.
— Машка, иди к нам! Время теряешь. Скоро школяры придут…
— А черт с ними! Пусть смотрят — жалко, что ли…
Девушка затягивается, но так как она одета, я не смотрю на нее, а снова обращаю свой взор на лежащих — беленькую и рыженькую. И решаю про себя: моя любовь — только рыженькая. Мне кажется, я мог бы смотреть на нее тысячу лет, забыв обо всем!
Беленькая приподнимается:
— Девки! Вон тот черненький пошел в свой класс! Показаться ему?
— Какой?
— Ну высокий, с усами, самый красивый.
— Чернетич, — говорю я Славику. — Убери щетку, а то он дернет дверь, она и грохнется.
— Сам убери, — отвечает он, не отрываясь от бинокля.
Черненькая тоже расстилает свою шинель, садится и смотрит на наши окна. А я слышу гулкие быстрые шаги по коридору.
— Это Чернетич! Поди, открой дверь!
— А ну тебя к черту! Опять пропустили!
Беленькая лениво ворочается и ложится на бок.
— Вот это груди! — шепчет в восторге Славик.
Дергается дверь класса. Щетка ползет из ручки и с грохотом падает на пол. Дверь распахивается, за ней стоит Чернетич.
Все три девы уже сидят на своих шинелях, согнув ноги в коленях; груди они закрыли руками. Чернетич уже у окна.
— Черненький, — спокойно спрашивает смуглая, — сколько вас там в классе?
— Трое… со мною.
— Мы уходим, — заявляет она. — Ты слышишь? Мы уходим, усатенький.
— Сейчас мы отвернемся, — говорит Чернетич.
— Догадался, усатенький… Спасибо!
И теперь я чувствую, что мне становится стыдно. Славик, вздохнув, отдает бинокль. Мы медленно отходим от окна и слышим, как с гулом прогибается железная крыша под ногами этих трех… А когда мы оборачиваемся — девы в шинелях стоят на крыше, глядя на нас.
— До свидания, мальчики, — машет нам смуглая. — Вы в каком классе?
— В восьмом! — отвечает Славик.
— А-а! Уже в восьмом! Когда перейдете в десятый — скажите!
Они хохочут, и от сердца у меня отлегает. «Славные! — думаю я. — Ну что тут плохого?»
Через какое-то время звенит звонок. И Чернетич, чуть не сбив с ног Онжерече, входящую в класс, пулей вылетает в коридор.
Я смотрю вниз. Из дверей общежития, оправляя гимнастерки, выходят… те три девушки! И как по команде поднимают головы вверх, на наши окна.
— Вот черт! — шепчет мне Славик. — Надо же, как быстро милиция одевается! И револьверы на попках! А попки… Сила! Ой, смотри, смотри!
И я вижу, как эти три идут по нашему переулку; проходя мимо клумбы с бюстом Горького, одна из них, хохоча, делает под козырек. В это время двери нашей школы хлопают и из них выбегает Чернетич. Девушки останавливаются и смотрят на него, улыбаясь. Отвесив почтительный поклон, он что-то говорит им. Мы смотрим затаив дыхание. Вот Чернетич снова кланяется, они протягивают ему руки, он пожимает их.
Я знаю, чего он хочет! Он хочет того, что и мы, весь наш класс! Но в какую форму он облек это свое желание! Вот у кого надо учиться, как знакомиться с девушками!
— Во знакомится! — восхищенно говорит Славик.
А они смеются все вчетвером.
«Договорился!» — думаю я.
Вот рыженькая достает блокнот, что-то пишет, снова смеется и подает ему листок. Чернетич опять кланяется и, не глядя на наши окна, бежит обратно.
— Какая прелесть этот мальчик! — говорит Онжерече.
V
Сержант Митрофанов грустно сидит за столом и смотрится в раскладное немецкое зеркальце.
— Слушай! Ты художник?
— Нет, только учусь.
— М-м… Вот что… Можешь закрасить… ну, мой синяк? Чтобы не было видно?
— Он может! — говорит за моей спиной брат. — Он закрасил раз Славику еще больше твоего…
— Замолчи! Что ты вечно лезешь, когда тебя не спрашивают?
Брат поджимает губы, Митрофанов умоляюще смотрит на меня:
— Пудрой здесь ничего не сделать! Нужна краска.
— Нужна масляная краска! — не выдерживая, снова вмешивается брат.
— Я сделаю. Но помни, что трогать закрашенное место рукой нельзя и платком тоже — сотрется. Нельзя потеть, гримасничать, прижиматься лицом к лицу…
— Скорей! — перебивает меня Митрофанов, посмотрев на часы.
Я уже заканчиваю, когда на пороге появляется дядя Вася.
— Извините, товарищ майор, такое дело…
— Вижу! — отвечает дядя Вася. — Оригинально!
Улыбаясь, дядя Вася подходит к столу и ставит на него бутылку портвейна.
— Всё! — разрешаю я.
Митрофанов вскакивает, смотрится в зеркальце и не может скрыть своего удовольствия.
— Товарищ майор! Разрешите отлучиться?
— Иди.
Взглянув на часы, схватив пилотку, сержант пулей вылетает в коридор. Мы слышим, как оглушительно хлопает входная дверь, потом — топот ног под окнами.
Поздно вечером мы сидим со Славиком в нашем дворе на теплом корпусе обезвреженной авиабомбы. В небе мерцают одинокие звезды. Тепло и тихо. Где-то на верхнем этаже музыка. Славик, затянувшись самодельной папиросой, передает ее мне. Я тоже затягиваюсь. В горле першит, на глазах выступают слезы. Я глубоко вдыхаю дым и передаю папиросу Славику.
Невдалеке возникают силуэты двух фигур — мужчины в высоких сапогах и пилотке и девушки в гимнастерке, подпоясанной ремнем, и тоже в сапогах. Они медленно идут к нашему крыльцу. Мужчина что-то говорит девушке, она нерешительно качает головой. Он тянет ее за рукав. Славик, затянувшись дымом филичевого табака, кашляет, и мужчина резко оборачивается.
— Кто здесь?
Я узнаю голос Митрофанова.
— Подойди, — просит он.
Девушка поворачивается и отходит от крыльца, а он спрашивает меня шепотом, но так, что, я думаю, слышно на другом конце двора:
— Ну как, не видно? — И показывает пальцем на скулу.
— Нет. Но сейчас вообще ничего не видно.
— Ладно… Скажи лучше, к вам нельзя? — Он плечом показывает на медленно идущую девушку.
И тут я по фигуре узнаю… рыженькую!
— Нет, — отвечаю я, — там брат. И мама придет скоро.
— А майор где?
— Ушел.
— Слушай — выручай! Куда повести?
— Да тише ты! Все слышно!
Рыженькая, остановившись поодаль у куста акации, задумчиво теребит веточку. Я лихорадочно соображаю.
— Ну? — Сержант Митрофанов топчется в нетерпении.
— Погоди, я думаю.
— Больно долго!
Славик подходит к нам, запрятав папиросу 6 ладонь.
— Вот куда — в Новодевичий монастырь!
— А где он?
— Пойдете на Большую Пироговку, там на трамвае… Ну да она знает. А ты скажи ей, что там собор — историческая ценность!
— А скамейки там есть?
— Есть! И сирень есть. Кусты — во какие высокие!
— Сколько ехать?
— Минут двадцать.
— Все! Спасибо! Вот, возьми! — Он достает из нагрудного кармана две сигареты и подает мне. И, топая и придерживая звякающие ордена и медали, бежит за угол, куда уже удалилась рыженькая.
— Во дает! — с восхищением говорит Славик. — Слушай, а он смелый?
— Думаю, да, раз награжден «Славой».
— Дурак! Я не об этом. Как он с девушками?
Я не отвечаю, я думаю о рыженькой. А потом подаю Славику сигарету.
— Немецкая?
— Да, ихнее говно.
Мы закуриваем. Мои мысли почему-то перекидываются на профессора-международника.
— Славик, а когда к нам в школу придет твой профессор-международник?
— Почему «мой»? — как-то неохотно спрашивает Славик.
