Мюд Мечев - Портрет героя
— Правда, знаю!
— А если правда, то скажи, что там висит над креслом? А?
— Серебряные трубы.
— Правильно! Серебряные трубы! Это и главное! Эх! Если бы кто знал… Трубы эти… волшебные!
Он вытаращивает свой единственный глаз и откидывается назад, желая убедиться в эффекте своих слов. Но мы с Чернетичем молчим.
— Эх вы! Неверующие! Сразу видно! Говорю — волшебные! И Никита мне сказал: быть большой победе! Слышь-ко! Большой! — Дядя Ваня высоко поднимает корявый грязный палец и так и замирает. Его единственный глаз сияет. — Вы — верные ребята, я знаю, поэтому и скажу вам, почему будет большая победа! Эти трубы… потихоньку… уже с месяц… — и он снова поднимает вверх палец, — как начали светлеть! А были все время, с самого сорок первого, темные-темные! — Он переводит дух.
— Дядя Ваня! А ты слышал про директора?
— Что ж сделать, сынки… Мать просила его… Точно знаю! Умирать собралась и просила. Ты, говорит, Володя не думай, что плохого тебе хочу, сходи, говорит, в церковь, поставь свечки за внуков и закажи помолиться. Ведь мы, кроме бога, теперь никому не нужны! Вот как было!
— Мне пора, — говорит Чернетич и встает.
— Ишь, — улыбается дядя Ваня, — красивый какой! Жених!
— До свидания, дядя Ваня.
— Приходите.
По темной лестнице мы выходим из котельной. На вечернем небе загораются первые звезды, а из окон общежития милиции раздается музыка. Патефон поет и поет.
— Странные вы люди, русские, — говорит Чернетич.
— Почему же?
— Не знаю, но чувствую, что странные.
— А вы — другие?
— Мы — другие, — отвечает он и замедляет шаги.
С лестницы школьного подъезда, прихрамывая и опираясь на палку, спускается директор.
— Добрый вечер, Владимир Аверьянович!
— Здравствуйте!
Он тяжело дышит, и я явственно слышу, как в кармане его пальто что-то булькает.
Мы идем к церкви, там как по команде поворачиваемся и видим: директор нащупывает ручку двери, ведущей в котельную. Вот он отворил ее, и его седая голова исчезает в дверном проеме.
Из верхнего окна милицейского общежития несется:
Сердце красавицы
Склонно к измене
И к перемене,
Как ветер мая…
Мы оба вздыхаем и проходим в церковный двор. Тихо. Таинственный свет лампад блестит в окнах.
— А знаешь, у нас в Черногории тоже была такая легенда.
— Какая?
— Про трубы. Будто у одного нашего князя были серебряные трубы, которые темнели, когда нас ждало поражение, и светлели сами по себе, когда впереди была победа.
— А когда это было?
— Не знаю… Давно, когда отец еще был с нами, он пел мне про эти трубы… И песня была очень красивая!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
У крыльца нашего дома — толпа ребят. Славик что-то им рассказывает, показывая на наши окна.
— Поздравляю! — говорит он, увидев меня.
Я всматриваюсь в его лицо, ожидая какой-то каверзы.
— С чем?
— С приездом военного.
— Какого военного?
— Майора! Твоего дяди!
Я стою ошеломленный. У меня звенит в ушах. Только бы не начало кружиться небо, как это было зимой. И тут я вижу брата: он стоит на крыльце, прижимаясь к железным перилам.
— Это правда?
— Да!
Отстранив брата, я мчусь по коридору; в кухне при моем появлении высокий молодой парень встает со стула и делает шаг навстречу.
— Гвардии сержант Митрофанов, ординарец гвардии майора Никонова!
Я подаю ему руку и осторожно вхожу в комнату. На вешалке висит черная кавказская бурка; на столе рядом с кроватью лежит пистолет в кобуре; сапоги с подвешенными на них чистыми портянками стоят около стула, а на нем — гимнастерка с погонами майора. На ней орден Александра Невского, два ордена Красного Знамени, Красной Звезды и медали!
Уткнув лицо в подушку, посапывая, сладко спит под ярким светом электрической лампы полный молодой человек в белой нижней рубашке. Он выбросил вперед левую сильную руку, на которой не хватает двух пальцев. Мама поворачивает сияющее счастливое лицо в мою сторону:
— Приехал!
Я внимательно рассматриваю его, стараясь найти те черты смелости, доблести и мужества, которые должны быть у человека с такими орденами, и танкиста, и гвардии майора! Но ничего кроме приятной славянской полноты, усталости и добродушия не вижу.
— Мама, — просит брат, — ребята хотят посмотреть на дядю Васю.
— Ну пусть войдут, — разрешает мама.
В коридоре топтание, слышен голос сержанта Митрофанова. Потом двери отворяются и, сняв ботинки, ребята тихо входят в комнату и окружают кровать, на которой, посапывая, лежит милый, родной, смелый, добрый дядя Вася. Живой! Вдруг он чихает и открывает один глаз, оказавшийся молодым, голубым и блестящим. Ребята пятятся.
— Здравствуйте, — говорит он в подушку, поворачивается, садится и закрывается одеялом, улыбаясь широкой, доброй улыбкой. — Ну что, как поживаете?
— Ничего, — отвечает за всех Славик. — А пистолет покажете?
— Пожалуйста! — Дядя Вася достает из кобуры пистолет, вынимает обойму, оттягивает затвор, смотрит в патронник и подает нам. А сам смотрит на меня: — Сразу видно, что старший. Как учишься, как живешь?
— Плохо.
Он хмурится. Потом берет со стула галифе, ловко под одеялом натягивает их; обмотав ноги портянками, надевает сапоги, топает ими; всовывает голову в гимнастерку. Звенят ордена. Он подпоясывается, встает, улыбается и хлопает меня по плечу.
— Вот ты какой стал, оказывается. Здравствуй! — И обнимает меня.
Ребята, положив на стол пистолет и попрощавшись, уходят. Славик делает мне таинственное лицо.
— На минуту, — шепчет он.
— Некогда.
— Всего на одну минуту — важные новости!
Мы вместе идем в коридор, а так как идущие впереди дети мешают нам, он дает последнему пинок.
— Зачем ты так?
— А они все равно маленькие…
— Идиот ты все-таки! Типичный!
— Прощаю… как племянника фронтовика. А теперь слушай! Нюркиному сыну — хана! Точно знаю…
Но мне все это сейчас совершенно безразлично, и я перебиваю его:
— Ладно, пока! — И возвращаюсь в комнату.
Стол уже накрыт, и у приборов стоят серебряные рюмки, лежат салфетки в кольцах. Блестит старинный фарфор. А на столе… на столе банка тушенки, бутылка вина и кастрюля с дымящейся картошкой!
— Откуда это, мама?!
— Сержант Митрофанов принес с рынка.
— Митрофанов! — кричит в коридор дядя Вася.
Сержант приходит, и мы садимся за стол.
— Откройте окна, — просит дядя Вася.
«Как хорошо, что я их вымыл», — думаю я. Ветер, теплый, весенний, колышет штору.
— За победу! — говорит дядя Вася, и мы все поднимаем рюмки. У меня — тоже вино, у брата — чай.
— Какое счастье, что ты жив! — шепчет мама.
И мы чокаемся.
Утром я просыпаюсь от чириканья воробьев на нашей большой липе, которую видно в настежь раскрытое окно. Я лежу на полу рядом с братом. На кровати — дядя Вася, на сундуке — сержант Митрофанов. Я осторожно вылезаю из-под одеяла и еще раз внимательно разглядываю гимнастерку с орденами. На столе лежит пустая кобура. Но где же пистолет?
И тут дядя Вася открывает свой голубой глаз.
— Оригинально! — произносит он свое любимое слово. — С добрым утром!
— С добрым утром! Дядя Вася, а где пистолет?
Он засовывает руку под подушку и отгибает ее край. Оттуда торчит черная рукоять пистолета.
— Дядя Вася, со скольких лет берут на фронт?
— С шестнадцати можно… но рано еще.
— Почему?
— Глуп еще человек в шестнадцать лет.
— Знаешь, а один наш ученик написал Сталину письмо, чтобы пойти на фронт добровольцем.
— На службу не напрашивайся, а от службы не отказывайся! — весело отвечает он.
— Но ты же пошел добровольцем!
— Тогда был сорок первый год… самое начало. А сейчас — сорок третий.
— Ну и что ты этим хочешь сказать?
— То, что учился бы я на месте всех шестнадцатилетних.
— Дядя Вася, а скажи, кто лучше воюет? Какой возраст?
— Это смотря где… Зрелый, конечно, должен быть возраст. Ну, двадцать пять лет… Правильно, Митрофанов?
— Так точно, товарищ гвардии майор!
Брат с широко открытыми глазами слушает наш разговор.
— Ты скажи, — тихо спрашивает дядя Вася, — а от отца есть что-нибудь?
— Нет… — Я отвечаю так же тихо.
— Ну а жили вы как?
— Очень плохо! — вмешивается брат. — Мы чуть не умерли… Так было холодно и нечего есть! И у нас живет дезертир, в нашем районе… И водятся бандиты и спекулянты… и плохие домоуправы! И они не давали нам дров и велели закрасить Адама и Еву!
— Это почему?!
— Потому, — отвечает брат, косясь на меня, — что наш отец…
