Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая
Он принялся машинально писать в тетрадке, которую принесли в камеру: «конец, конец, конец...»
Нелепо гибнуть так лишь оттого, что Деревянко должен отчитаться в успешной работе: он раскрыл очередного врага народа, троцкиста, поумовца. Они там в Москве все с ума посходили в погоне за троцкистами, Зачисляют в их ряды кого угодно.
Черт возьми! Вероятно, это и есть причина его гибели: желание Деревянко выглядеть отличным работником, проницательным чекистом, от которого не укроется никто.
За почти двадцать лет закордонной работы у Венделовского не было ошибок. Промахов не было. Может, сказывалось и везение, но оно ведь не могло объяснить всех удач, всех отлично выполненных сложнейших операций. И на этот раз все началось открыто и обыденно, а выросло в смертельную опасность, в его полную зависимость от воли и желания другого человека, который однако был многократно страшнее всех его прошлых врагов типа Климовича, Перлова, Врангеля и всех, всех, всех.
Бежать невозможно. Оружия у него нет. Иначе он сам пулей положил бы конец всей этой ужасной истории. Сидеть и ждать смерти? И уйти из жизни запятнанным, с клеймом предателя? Нет, этого он не сделает. У него есть возможность оправдаться. Он напишет всю правду о себе, о товарищах, о Деревянко; Тетрадь надо спрятать, потом ее найдут. А сейчас — пока есть время — надо писать, писать всю правду...
Он писал весь день. Вся его жизнь уместилась в этой тонкой ученической тетрадке. Его родные, люди, с которыми жил рядом, друзья, враги — все они собрались здесь на листочках тетради.
Он писал взахлеб, как одержимый. О Деревянко, о той первой встрече в Карловых Варах, когда он почувствовал в нем чужака, о том, что таких людей нельзя подпускать к чекистской работе. О Шаброле, своих связных, о товарищах, которые появились здесь, в боевом отряде. Он будто прощался со всеми, находя в этой исповеди самые правдивые, самые точные слова.
К вечеру, до крови срывая ногтя на руках, он отодрал кусок плинтуса у стены и засунул в щель тетрадку, скатав ее в тонкую трубочку.
Когда за ним пришли, он был спокоен.
— Ну, написал? — спросил Деревянко, едва Альберт переступил порог его кабинета.
— Нет, не получается, — как можно ленивее ответил Венделовский. — Не знаю, что писать. Вы лучшее Монкевица попросите, он напишет, что нужно.
— Ах ты, мразь! — заорал Деревянко. — Чем ты занимался целый день? Ты же писал, охранник видел!
— Это ему показалось, — так же спокойно ответил Венделовский. — Я вовсе не умею писать...
...Его втащили в камеру полуживым, с кровоточащей головой, перебитыми ребрами, сломанной рукой. Он был без сознания и не приходил в себя до самого конца... Он не слышал, как подручные Деревянко ходили и ползали по камере в поисках тетрадки, не видел, как нашли се за отставшим плинтусом. Он так и не узнал, что тетрадка легла на стол Деревянко и что тот, кривясь и морщась, прочел ее от начала до конца. Он не почувствовал, как его вытащили из камеры, бросили в кузов грузовика и повезли куда-то на окраину города.
Там на следующий день его тело, изрешеченное пулями, случайно нашли в воронке от большой бомбы. Наткнулись на него бойцы интербригады имени Тельмана после атаки. Спорили, из какого отряда этот парень, узнать его было нельзя: вместо лица была кровавая лепешка.
А в отчете Деревянко, посланном в Москву, Венделовский был назван как раскрытый и расстрелянный пособник фашистов, активный деятель ПОУМа, выполнявший в Испании задание Троцкого...
Глава тринадцатая. ЧАС ПИК
ИЗ ПАРИЖА ОТ «ДОКТОРА» В «ЦЕНТР»
«По указанию Деревянко вернулся в Париж. Нуждаюсь новом сотруднике взамен 0135 отозванного в Испанию. Сведений о нем не имею. Прошу заменить 0135 Иржи Мрожеком разрешить поездку в Прагу.
Доктор».
ИЗ ПРАГИ ЧЕРЕЗ «ЦЕНТР» В ПАРИЖ «ДОКТОРУ»
«По указанию Центра выезжаю в Париж. Встреча Монпарнас кафе Куполь понедельник 20 часов среднеевропейского времени.
Иржи».
О боже, сколько было связано с этим великим городом! Сколько дней — радостных и тревожных, свободных от всяких дел и нагруженных с утра до ночи смертельной опасностью, прекрасных летом, весной и осенью, знойных от жары, когда асфальт становился мягким, пружинил и плавился, и в затяжные дожди, когда вечерами в лужах отражались сотни цветных рекламных огней, провел он в этом лучшем в мире городе! Ему казалось, он родился здесь, прожил интереснейшую, полную головокружительных происшествий жизнь и здесь суждено стать ему стариком. Иногда его посещали мысли о том, что и умереть по-справедливости ему положено в Париже, чтобы лежать под одной из березок, которые стали так разрастаться на кладбище Сен -Женевьев де Буа.
Впрочем, он не собирался умирать рано. Его дом был далеко, но «дела» для этого далекого дома временами были так неподъемны, что, казалось, не хватит человеческих сил для их выполнения. Работать рубежом становилось все труднее. Симпатия честных людей по отношению к Советскому Союзу таяли — очень уж открыто сползали советские государственные деятели к сближению с фашистской Германией. Приказы из Москвы часто были противоречивы, задания почти невыполнимы, новое руководство требовало жестких, а иногда даже преступных действий — участия в похищениях, террористических актах, простых убийствах.
Все это никак не укладывалось в привычную для Шаброля схему: он резидент, постоянно живущий в стране под прикрытием давно сложившейся легенды» не должен выходить из «образа», менять обличье, привычки, даже местожительство. Его задача в другом: врасти в чужую среду, наблюдать, координировать действия подчиненных ему людей, держать связь с Центром. Теперь такой стиль считался устарелым. Разведчик должен быть всегда готов выполнить любое задание. Так твердил вновь испеченный заграничный шеф Шаброля, — Иван Деревянко. Он не объяснял смысла своих приказов, не вводил сотрудника в суть дела, требовал слепого подчинения — и только.
Шаброль так и не понял, зачем он был вызван в Мадрид, где просидел, как было приказано, в роскошном номере отеля три дня, а затем, так и не повидавшись с Деревянко, был отправлен назад в Париж. С Венделовским он, разумеется, так и не встретился.
«Ситуация изменилась, необходимости в вашем пребывании в Испании нет», — так объяснил связной, явившийся на место условленной явки уже с билетом на тот же экспресс «Лиссабон — Париж», на котором Шаброль приехал в Мадрид. Оставалось только подчиниться. Искать смысла во всей этой истории было также бесполезно, как и во многих событиях того памятного года, который круто изменил всю его жизнь. Началось с того, что пришлось поменять и местожительство, и внешний вид.
...Шаброль гулял по Парижу. Если б в эти дни кто-то из знавших его прежде столкнулся с ним нос к носу, оя ни за что не узнал бы его в немолодом художнике с мольбертом, в широкой бархатной блузе, расклешенной книзу, в мятой и вытертой велюровой шляпе с широкими полями. Он был совсем не похож на прежнего Шаброля — преуспевающего коммерсанта, владельца антикварного магазина, одетого всегда безукоризненно, будто только что вышедшего от модного портного и парикмахера.
С мольбертом за спиной Шаброль ежедневно приходил туда, где облюбовали места десятки безвестных художников. Он охотно вступал в разговоры, выставлял одну-две свои работы, не надеясь продать их, а скорее привлечь внимание коллег и вызвать спор, в который Шаброль охотно вступал. Иногда он присаживался тут же, разложив на час-другой складной стульчик. Он писал Сену, берега, маленькие парижские дворы, выразительные архитектурные детали или человеческие лица из толпы, привлекшие на миг его внимание. Художником Шаброль был совсем неумелым. Но здесь, на холме Монмартра, художником считался каждый, кто держал в руке карандаш. А как он рисовал — это было его личное дело.
Теперь Шаброль жил в квартале неподалеку от Монмартрского холма, увенчанного белоснежным храмом Секре-Кёр, где в маленьких одноэтажных домиках, построенных без всякой планировки, на крутых улочках с железными перилами любили снимать комнаты приезжавшие ненадолго художники. Здесь привыкли к тому, что постояльцы несколько необычные люди — со своими странностями и причудами: говорят все на разных языках, но отлично понимают друг друга, работают и питаются когда попало, не обращая внимания на быт, нет у них никакого имущества я деньгами они не привыкли швыряться. Чаще всего на «голодном пайке», но если удастся кому-нибудь хорошо продать картину, собираются группой, покупают вино и много еды — отмечают удачу допоздна, спорят до хрипоты, до ссор, редко, впрочем, переходящих в потасовки. Женщины их интересуют главным образом как модели, хотя часто они становились подружками писавшего их художника. Но как правило, заканчивалась работа и кончалась любовь. Это никого не смущало. Шабролю нравилась эта вольная, ничем не стесненная жизнь. Недаром стремились сюда, как правоверные мусульмане в Мекку, художники со всего света. Прекрасный город, чудесные пейзажи, множество коллег, сотни выставок, вернисажей, художественных галерей, богатейшие музеи мира — рай для художника. «Ели бы эта жизнь для меня в самом деле была настоящей! — временами думал Шаброль. — Как просто, оказывается, можно быть счастливым человеком».
