Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Лошадь с застрявшим в стремени сапогом понеслась дальше, врубилась в кусты, окаймлявшие лесок, и остановилась. Мирно забряцала шенкелями, потянулась к траве — зеленая травка была важнее мордастого хозяина.
Конная цепь сбилась. Поручик выстрелил вторично — мимо. Над ухом у него громко хлопнул браунинг Вари. Мимо.
— И-эх, родимые! — взревел дедок, врубаясь в лес. Под колеса телеги попал корень, горбато вылезший из земли, телега подпрыгнула. Поручик застонал от боли.
Пространство перед глазами окрасилось в сукровичную розовину, хорошо, что только окрасилось, было бы хуже, если бы оно поплыло, — предметы не расползлись, не раздвоились перед ним. Он закусил нижнюю губу и снова вскинул винтовку.
На этот раз попал — выбил из седла еще одного всадника — молодого пацаненка в мерлушковой солдатской папахе, натянутой на самые уши, — не по сезону отхватил себе парубок головной убор, на улице пока тепло, даже очень тепло, а короткие холодные туманы — не в счет. Пацаненок воробьем слетел с коня. Варя помогла поручику перезарядить винтовку.
— Но-о-о! Но-о! — заполошно кричал дед, размахивая в воздухе длинными, страшновато свистящими вожжами. Конь старался, как мог, выкладывался в полную силу, а старик Еропкин все размахивал и размахивал вожжами. Телега подпрыгивала, взлетала вверх, со стуком опускалась, колеса опасно трещали.
— Васютка! Сыно-ок! — запоздало загудел один из всадников, ставя коня на дыбы и разворачивая его к сбитому пацаненку. — Как же так, Васютка!
Варя выстрелила во всадника, опасно приблизившегося к телеге. Пуля сбила с его головы новенькую парадную фуражку с околышем пограничной стражи, всадник пригнулся, ошалелые глаза его сделались огромными. Он шарахнулся в сторону, лошадь перемахнула через поваленное дерево, и всадник, не удержавшись в седле, врезался боком в кривой, обросший коростой ствол старой березы. Мокрый, какой-то бултыхающийся удар был хорошо слышен, всадник закричал, спланировал на старый пень и, держась рукой за крестец, охая, скрылся вслед за лошадью в лесу.
Поручик опустил винтовку.
— Все, больше они нападать не будут, — сказал он.
— Кто они? — Варя потерла пальцами виски, помотала головой, как будто хотела вытряхнуть из ушей застрявший там грохот.
— Обычные грабители — крестьяне из ближайших сел. Любители поживиться, вывернуть человеку пальцами ноздри и, пока тот корчится от боли, обчистить его карманы. Эти люди даже стрелять не умеют.
Поручик засек то, чего не заметили ни старик Еропкин, ни Варя: ответную стрельбу — редкую, неумелую, криворукую — все пули ушли в воздух, ни одна из них не сумела даже над головами людей, находящихся в телеге, пропеть свою песню.
— Что будем делать дальше, ваше благородие? — спросил старик.
— Догонять своих.
— Как? Прорываться?
— До этого дело не дойдет. Хотя эта дорога нам закрыта. Надо искать другую.
Старик Еропкин, настороженно оглядевшись, остановил подводу.
— Как будем действовать, ваше благородие?
— Другой выезд из этого леса есть?
— Будем искать.
Минут через десять они нашли едва приметную колею, ведущую в сторону, — по этой колее из леса вывозили поваленные старые стволы, сбитые ветром либо рухнувшие от старости, но еще годные в дело — лесом этим занимался толковый хозяин, который не давал пропадать впустую ни одной ветке. Старик вновь одобрительно крякнул, свернул в колею, проехал метров триста по ней и остановился.
— Погодите, граждане, — сказал он, потрусил по колее обратно, на ходу нагнулся, ухватил целую охапку мелких сучьев и скрылся с этой охапкой в кустах.
Сквозь ветви деревьев пробивалось утреннее солнце — белесое, ласковое, нежаркое, рождающее в душе покой и одновременно внутреннее щемление. А ведь скоро эта последняя нега истает, и ничего уже больше не будет, никакого тепла — лишь заморозки по утрам, иней, подобно снегу накрывающий сохлую траву, землю, старые пни. Этот прочный иней, как оледенелый наст, долго не стает на солнце, его даже сильный ветер не в состоянии бывает содрать, — деревья поскучнеют, замрут в недобром предчувствии — все в природе станет другим. Варя не выдержала, поежилась:
— Скоро зима.
— В этих местах зимой дуют лютые ветры, — сказал поручик, — я знаю, попадал... С открытым ртом ходить нельзя, того гляди, ветер зубы вышибет. Вы обратили внимание, сколько в лесу гнутых, искривленных деревьев?
— Обратила.
— Это все — ветры. Они виноваты... — Павлов приподнялся на локте здоровой руки, огляделся.
— Что-нибудь не так?
— Все так, Варя. — Поручик улыбнулся подбадривающее. — А вы, Варюша, все-таки — диво. Интересно, из какой сказки вы появились, а?
Девушка улыбнулась ответно. Улыбка получилась грустная, уголки ее губ неожиданно задрожали, словно она хотела заплакать.
— Из сказки, в которой мало чего сказочного. Все в ней — реальное, грубое, материальное — ничего воздушного, привлекательного.
— Время наше такое, Варюша, — успокаивающим тоном произнес Павлов, поморщился невольно: не то он говорит, и тепла нет в словах, и живых красок нету — пережевывает что-то вареное. Тронув рукой ее пальцы, поручик произнес шепотом: — А я вас сегодня видел во сне.
Варя смутилась, отвернулась в сторону.
Минут через десять вернулся старик. Походка у него была мягкая, бесшумная, как у охотника — ни одного звука — ни шороха, ни щелчка треснувшей под ногами ветки, — дедок возник рядом с телегой спокойный, сосредоточенный.
— Набросал на повороте сучьев, веток, чтобы нашего следа не было видно, — сообщил он. — Глядишь разбойников с пути собьет.
— Собьет, — согласился поручик, — только надо ехать дальше.
И вновь заколыхалось ласковое белесое солнце над головами, оно путалось в ветках, пропадало и возникало вновь, мимо проползали замшелые, с бородатыми комлями, стволы деревьев, за которыми прятались, внимательно следя за людьми, местные страшилища — лесовики, лешие, неожиданно умолкшие в преддверии худых времен ведьмы...
Бои у Симбирска развернулись настолько жестокие, что Каппель решил все силы, имеющиеся у него, бросить под этот тихий провинциальный город. Хотя Комуч настаивал, чтобы Каппель не прерывал свой партизанский рейд, но тот решил поступить по-своему.
Двигался Каппель по левому берегу реки: разведка донесла, что по правому берегу не пробиться, слишком много там красных, много пулеметов и артиллерии, а левый — свободен. Полковник Вырыпаев получил приказ предоставить как можно быстрее несколько барж для перевозки пушек и людей, и через три часа отряд Каппеля уже сплавлялся вниз к Симбирску.
Километрах в десяти выгрузились на берег — пароходы идти дальше отказались: Волга уже кипела от рвущихся снарядов. Оба берега были завалены «бревнами» — крупными, посеченными осколками осетрами.
Воздух был густ от запаха гнили — хоть ножом его режь.
Каппель удрученно покачал головой. Сказал Вырыпаеву:
— Природа от войны страдает не меньше людей. Может быть, даже больше.
— Человеку тоже достается, Владимир Оскарович.
Убыстренным маршем двинулись на юг. Шли недолго. Очень скоро перед колонной взорвался снаряд. За ним — другой. Каппель попросил Вырыпаева:
— Василий Осипович, разверните-ка пару орудий... Накройте наглецов.
Через несколько минут громыхнули пушки Вырыпаева. Снаряды из-за Волги больше не приносились.
Хоть и спешил Каппель, а все-таки не успел — и не его в этом вина, а его беда. Ведь прими Комуч его план месяц назад — и вполне возможно, Каппель не на выручку Симбирску бы шел, а штурмовал Москву либо даже разгуливал по улицам российской столицы и любовался золотыми куполами соборов...
Чем дальше продвигался отряд Каппеля, тем громче становился грохот затяжного боя. Даже на этом берегу Волги иногда под ногами вздрагивала земля — в Симбирске то ли склады какие взрывали, то ли происходило еще что-то. Чем громче становились звуки, тем больше мрачнел Каппель, загорелое лицо его делалось жестким, скулы бледнели — он понимал, что опоздал.
Через сорок минут отряд Каппеля подошел к мосту, перекинутому через Волгу.
Город горел. Черные дымы поднимались в воздух в нескольких местах, тучами пластались по небу, загораживали солнце, а на земле делалось по-вечернему сумеречно.
Рядом с Каппелем постоянно находился подполковник Вырыпаев. Они настолько сдружились в этом походе, что когда находились одни, обращались друг к другу на «ты», хотя Вырыпаев пользовался этим редко, Каппель, который не признавал ни панибратства, ни отношений накоротке со своими подчиненными, тянулся к Вырыпаеву. Воевал подполковник превосходно, его пушки еще ни разу не подвели Каппеля.
— Мы на этом черном пиру — лишние, — проговорил Каппель, обращаясь к подполковнику, — мы опоздали.
— И попартизанить в полную меру не удалось. Не то бы мы здорово подчистили тылы у красных. — У Вырыпаева само по себе от досады дернулось плечо, будто он подбросил висевшую на нем винтовку. Это было нервное.
