Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Силы белых, защищавших Симбирск, были невелики: пехотный полк, сербский отряд, несколько чешских рот, усиленных броневиками, артиллерия, привыкшая расчищать дорогу перед пехотой, — вот, пожалуй, и все, что там имелось.
Красных было много больше: Троцкий своими расстрелами, жестокостью, тем, что уничтожал не только провинившихся, но и их семьи, сумел свести случаи дезертирства в армии на нет, команды и приказы в частях исполнялись четко.
Тысячу раз был прав Каппель, когда доносил в Самару, в Комуч, что Красная Армия приобретает, а точнее, повышает качество с каждым днем, белым у нее надо учиться, кавалерийским наскоком, как три месяца назад, красных уже не взять, отряды надо отводить не только на отдых, но и на обучение, что нужен каждодневный приток свежих сил — без пополнения воевать нельзя... Это был глас вопиющего в пустыне: никто из Комуча не захотел его услышать.
Хотя главное дело сделано: Каппель овладел золотым запасом, что крайне важно для будущего Белого правительства, для Колчака. Адмиралу не нужно было заниматься поборами в Сибири, грабить крестьян, хотя крестьяне в Сибири не те, что в средней полосе России, в какой-нибудь Нижегородской или Воронежской губерниях, крестьяне в Сибири — богатые, знают не только, что такое тяжелая горсть пшеницы с делянки, но и как выглядит самородное золото и как горит, искрится, играет мех соболя, когда на него дует человек. На это золото Колчак мог закупать оружие и платить жалованье солдатам.
Не говоря уже об авторитете Верховного... Все это ему обеспечил Каппель.
А пока трещали ворота Симбирска.
Тухачевский получил неприятную новость, вызвавшую в нем зависть и щемление в сердце: командарм-пять Славин взял Казань. Произошло это десятого сентября.
А Тухачевский пообещал двенадцатого взять Симбирск. До «срока» оставалось два дня. Тухачевский вызвал к себе Гая. Спросил его жестко, холодно, голосом тихим, сведенным до шепота:
— Чего медлите?
Щеки у Гая сделались бурыми.
— Разве мы медлим? Только что взяли Баратевку.
Баратевка была последним хорошо укрепленным селом перед Симбирском.
— Вы, конечно, знаете, Гай, как в таких случаях действует Троцкий? — спросил Тухачевский.
Бурые пятна, наползшие на щеки Гая, растворились, лицо его сделалось бледным. Он кивнул:
— Знаю, Михаил Николаевич.
Каждый в армии Тухачевского знал, что Гай был бесстрашным человеком, более того, любил рисоваться, выставляя себя напоказ — смерти-де он совершенно не боится. И многие считали: Гай действительно не боится смерти. Но смерти не боится только ненормальный человек, такому надо немедленно показаться врачу и попросить каких-нибудь порошков, все нормальные люди боятся смерти.
Гай часто проносился на коне перед атакующими цепями солдат, следом летела бурка, готовая в любую секунду оторваться от его тела. Он размахивал дорогой, в каменьях и насечках, саблей и кричал гортанно:
— Храбрецы мои!
(Роман Гуль, офицер Белой армии, писал, что Гай не выговаривал слово «храбрецы», оно звучало у него как «храбцы», но это нисколько не мешало популярности легендарного комбрига.)
Тухачевский был убийственно вежлив, даже к тем командирам, которых хорошо знал, обращался на «вы».
— Двенадцатого сентября Симбирск должен быть взят. Кровь из носу — все мы ляжем, но Симбирск возьмем и пошлем телеграмму Ленину.
Гай встал:
— Разрешите выполнять поставленную задачу?
Тухачевский холодно кивнул:
— Выполняйте!
Каппель отправил очередную депешу в Самару, в Комуч: нужна срочная помощь, Белое движение, так удачно начавшееся, задыхается от того, что нет подпитки, нет свежих сил. На энтузиазме офицеров да старых служак, не дрогнувших на фронтах Великой войны, не удержаться. Красные вернули себе Казань, вот-вот вернут Симбирск. Единственная боеспособная, очень решительная сила, которая может противостоять Красной Армии, родившейся буквально из ничего, из пепла — это ижевские и воткинские рабочие. «Нужны люди, оружие, боеприпасы!» — взывал Каппель.
В ответ пришло поздравление с присвоением ему звания генерал-майора.
О том, что он генерал-майор, Каппель уже знал. С генеральской «змеей» на погонах и двумя звездочками его поздравили лично члены комучевской верхушки: Фортунатов, Вольский, Климушкин.
Долго сидел Каппель в своем вагоне, держа в руках письмо, пришедшее из Самары, потом покачал головой и разорвал бумагу.
Спали в лесу — старик Еропкнн, наломав побольше веток, устроил Варе мягкое ложе под телегой, накрыл его брезентом, вместо одеяла дал чистую легкую дерюжку.
— Берите, берите, барышня, не гребуйте, — слово «брезгуйте» Еропкин произносил на деревенский манер «гребуйте», — не обижайте старика.
— Так тепло ведь, Игнатнй Игнатьевич, — пробовала отбиться Варя.
— Это сейчас тепло, а под утро, на рассвете, знаете как куковать придется? Туман приползет — о-о-о! Сентябрьские туманы злые, так что берите дерюгу, барышня, не стесняйтесь.
Себе дед устроил постель по другую сторону телеги, улегся, поохал немного и затих.
Было слышно, как где-то неподалеку в ветках высокого дерева покрикивает недобрым голосом ночная птица да на поляне пофыркивает, перебирая землю спутанными ногами, конь. Дед его вообще хотел привязать вожжами к стволу дерева, но потом понял — конь останется голодным, не наестся и не отдохнет, потому натянул ему на ноги путы и пустил пастись.
Павлов остался лежать в телеге. Вечером ему с делалось хуже, он начал бредить, дед посмотрел на него озабоченно, покхекал в кулак и, подхватив котелок, исчез в кустах. Вернулся, приминая пальцами в котелке свежую траву, отдал котелок Варе:
— Это надо вскипятить и отваром напоить поручика.
— Что это?
— Хорошая трава. Снимает разные воспаления, отсасывает гной, если тот заводится внутри. В общем, приносит облегчение.
— Костер разводить можно, Игнатий Игнатьевич? Никто нас не обнаружит по огню?
— Можно разводить. Только в ямке где-нибудь, под корнями упавшего дерева. А в огонь старайтесь сушняка набросать, чтобы дыма было меньше. Впрочем, чего это я? — неожиданно засуетился старик. — Командую да командую. Будто я — поручик, а не он, — дедок оглянулся на беспамятного Павлова, — я и сам костер разведу не хуже. Налейте в котелок воды, прямо в траву...
Поручику от отвара действительно сделалось лучше. Он открыл глаза, обвел ими темное небо:
— Где я?
— На ночевке. Мы остановились на ночевку в лесу. Павлов озабоченно приподнялся на локте:
— Никто больше не появлялся? Бандитов не было?
— Нет.
— И красных не было?
— Не видели.
Напряженное лицо поручика смягчилось, он откинул голову на сложенное вдвое рядно. Через несколько минут забылся. Собственно, это было не забытье, а сон.
К утру действительно сделалось холодно — на лес наполз тяжелый, пронизывающий до костей туман, ночная птица, нервно вскрикивавшая до самого рассвета — она тщетно старалась подозвать к себе кого-то, — умолкла. Туман свалился на лес сверху — вначале пропали растворившиеся в белой влажной плоти макушки деревьев, потом ветви, устремлявшиеся вверх, к макушке, затем ветки, растущие внизу, и наконец он ватным одеялом накрыл телегу. Поручик зашевелился, телега под ним скрипнула, он застонал.
Варя мигом проснулась и, поднявшись на ноги, нависла над телегой:
— Вам плохо?
— Нет, — поручик мотал головой, — чувствую я себя много лучше. Как чувствую и другое...
— Что именно?
— Опять будет стрельба.
Павлов как в воду глядел. Едва, наскоро перекусив, они выбрались из леса, как старик Еропкин, привстав на телеге, произнес неверяще и одновременно испуганно:
— Ба-ба-ба!
На них накатом, выстроившись в лаву, обгоняя друг друга, неслись конники. Человек семь.
— Наза-ад! — закричал поручик. — Назад в лес! Разворачивайся, дед!
Пока старик, стеная, ругаясь, разворачивал телегу, Павлов успел вытащить из-под бока винтовку. Хорошо, патрон уже находился в стволе, не надо было передергивать затвор и загонять патрон в казенник, оставалось только отжать и повернуть предохранитель... Сподручнее, конечно, стрелять из карабина, но тот находился с другой стороны телеги. Павлов поморщился — предохранитель был тугой, холодная влажная пяточка выскальзывала из пальцев, поручик вцепился в нее буквально ногтями, втянул сквозь зубы воздух, оттянул пяточку, повернул налево и в ту же секунду, почти не целясь, ударил в переднего всадника — усатого, мордастого, с щетиной, густо обметавшей щеки.
Хоть и стрелял поручик неприцельно, а выстрел оказался метким — всадник вскрикнул и вылетел из седла; одной ногой, сапогом, он зацепился за стремя, лошадь захрапела, свернула в сторону и, перерезая дорогу другим всадникам, поволокла бедолагу за собой.
Обут был мордастый в слишком широкие сапоги — явно снял их с кого-то, не по ноге были стачаны сапожки, — через несколько метров ступня выскользнула у него из голенища, и всадник распластался на земле.
