Михаил Слонимский - Лавровы
— Погоди, молодой человек, не горячись! — улыбнулся Михаил Борисович. — Во-первых, кто тебе сказал, что у меня есть лишние деньги? Я не банкир. Во-вторых, куда ты побежишь? Куда? На какой фронт?
— Ах, я уж придумаю, куда бежать!
— Сначала деньги, а потом «придумаю»? Так-то ты рассуждаешь? А не лучше ли сначала «придумаю», а потом деньги?
Он засмеялся, довольный своей шуткой.
Сын сказал отрывистой скороговоркой:
— У меня нет денег, потому что я не грел рук на войне, я боевой офицер, георгиевский темляк и Владимир с бантом зря не даются. Я был тяжело ранен, для меня борьба против большевиков — не коммерческое дело, а ты издеваешься надо мной.
— Издеваюсь! — воскликнул Орлов, вздымая руки в изумлении. — Я над ним издеваюсь! — Он улыбнулся и пожал плечами. — Послушай-ка лучше, что я скажу. Прежде всего, тебе нужно вернуться в полк, да, вернуться в полк, — настойчиво повторил он. — Если все офицеры побегут из Петрограда, что же это будет такое? Рубить головы большевикам, если уж они так напрашиваются на это, надо тут, в Петрограде, а не где-то там. Возвращайся в полк! Укрепи свое положение в полку, внуши к себе доверие! А потом… Боевое офицерство необходимо сейчас именно здесь, в Петрограде.
— Папа, прости за настойчивость, я веду себя неприлично, но подо мной земля горит, я немцев готов вести на них, я на месте не могу усидеть!..
Отец поднялся.
— Сережа, — сказал он, — теперь я буду руководить твоей судьбой. Я тебя никуда не отпущу, мы поедем вместе, я все тебе расскажу, только не сейчас…
Сын тоже встал.
— Лучше добром дай денег, — проговорил он тихо.
И Михаил Борисович вдруг побледнел.
— Сережа, — промолвил он, и голос его сорвался. — Сережа! — воскликнул он. — Ты погибнешь. Я не жалею денег, но отныне я… я буду руководить тобой! Я все эти дни думаю о тебе. Ведь это я тебя с фронта вызвал сюда, к себе! Сережа! Мы погибаем! Погибаем!
Он почти упал, схватив сына за плечи. Капитан поддержал его. «Однако», — подумал он, впервые почувствовав страх. Отец, всегда такой самоуверенный, всхлипывал, как слабая женщина. И это непривычное зрелище поразило капитана.
— Боже мой! — повторял Михаил Борисович. — Боже мой! — Усилием воли он вернул себе обычный уверенный вид. — Мы уедем вместе, — промолвил он. — Все втроем. Вместе. И они расплатятся за все свои бесчинства! — закричал он так, что жена вбежала в кабинет и остановилась на пороге.
XXXVI
Вернувшись с Дворцовой площади, Николай не вошел в казармы, а остался у ворот. Он присел на тумбочку, поставив винтовку меж колен. Пустыня Марсова поля, проглоченная ночной темнотой, была угрожающе тиха. Распростертая перед казармами, она казалась безграничной, полной, может быть, невидимых и молчаливых толп. Николай глядел в этот мокрый и таинственный мрак, и звуки штурма звенели в его ушах.
— Какая ночь! — сказал, подходя, Борис. Ему тоже не спалось.
Впечатления этой ночи еще не улеглись в сознании Бориса. Гимназия, Жилкины, родные — все это отодвинулось так далеко, словно существовало в какой-то другой жизни.
Ему мучительно хотелось говорить, но чувства так переполняли его, что он не знал, как начать. Наконец он заговорил:
— Это хорошо, что арестовали министров. Они пошли против народа. Интеллигенция должна всегда идти вместе с народом. Верно я говорю?
Николай молчал. Но Борису нужен был именно молчаливый собеседник. Он оживился и дал волю своим чувствам:
— Интеллигенция должна идти вместе с народом. Народ не хочет войны. Народ хочет быть хозяином собственной жизни, — так я это понимаю. Ведь я правду говорю? Откуда иначе была бы у большевиков такая сила? А иногда нашего интеллигента, того же студента, совершенно меняют офицерские погоны. В университете он одно говорил, а офицером — прямо бурбон какой-то! Меня это всегда удивляло. Если интеллигент — не демократ и пренебрегает солдатами, то, значит, он не интеллигент. И напрасно они воображают, что созданы для возвышенных идей, а народ должен им прислуживать! — воскликнул он, вспомнив вдруг Юрия и рассказ «Странный закон». — Это они обязаны служить народу! И надо еще, чтобы народ почувствовал к ним доверие и согласился принять их к себе на службу. Правду я говорю? Случайно один родился в семье, которая имела средства дать образование, другой — у бедняков. Свое привилегированное положение мы обязаны использовать для народа. А большевики — это ведь народ?
Николай пошевелился и сочувственно посмотрел на Бориса.
— Между интеллигенцией и народом должно быть крепкое духовное сродство, общность интересов и целей. Если развить в себе это духовное сродство, то народ почувствует и поверит. Для интеллигента это что значит? — торопился Борис, потому что чувствовал, что его собеседник взволнован и сам хочет заговорить. — Для интеллигента — это иногда полный разрыв с самыми близкими. Я много об этом думал. Вы уж так выросли, а мне надо рвать со всем старым, с друзьями, с родными.
Николай с неожиданной остротой почувствовал, что происходит в душе у Бориса. Это был для него человек из другой жизни. Он бродил как в потемках, спотыкаясь, и ему одиноко сейчас. Прежних товарищей он уже растерял, а новых еще не нажил. И сердце Николая повернулось к Борису.
— Народ зоркий, — промолвил он, и лицо его осветилось улыбкой. — Хорошего человека, честного сразу видит. Ты, если что, приходи ко мне, давай вместе будем…
Борис кивнул головой.
— Спасибо. А то я все думаю, думаю. У меня голова лопается. Я все читаю, хочется побольше знать.
Он сдвинул брови, и морщинки прошли меж них.
— Я теперь от народа не отойду ни за что, пусть хоть что угодно. Вот как Чернышевский замечательно говорил, я читал — как это? Словом, пусть хоть топор и кровь, я не помню точно… Теперь я до этого уже дошел.
— Рабочий класс пришел к власти, — отвечал Николай — Теперь тебе надо учиться работать с нами. Мы любим работать и не боимся борьбы. Поможем, — добавил он с неожиданной сердечностью.
Уже светало, когда капитан Орлов отправился в свой полк. Он медленно подходил к Царицынской улице. Полк был для него теперь одновременно и привычным и совершенно чужим и враждебным.
Еще издали он увидел того скуластого, который приезжал тогда с этим Клешневым. Распоряжается уже тут, как хозяин! Бешенство овладевало Орловым. На всякий случай он переложил револьвер из кобуры в карман шинели и остановился, не зная, что делать дальше. Но неужели же он, фронтовой офицер, испугается? Эта мысль возмутила его. Даже отец советовал ему вернуться в полк. В конце концов ничего с ним не сделают, за него вступится офицерство. Он бодро зашагал к казармам, высоко подняв голову и уверенным жестом придерживая свою шашку с георгиевским темляком.
Он даже не взглянул в сторону Николая, не обернулся на окрик:
— Стой! Кто таков? — Дежурный по полку преградил ему путь. — Кто таков? — повторил он. — Куда идете?
Орлов оборвал солдата:
— А ты кто таков, чтобы спрашивать? — И он попытался отстранить солдата с пути. — Не видишь, что ли, кто я такой? Капитан Орлов, командир шестой роты.
Николай, услышав, сразу подошел к нему:
— Капитан Орлов? Где были вчера? Почему не явились на сбор?
— Я вам не обязан отчетом, — отвечал Орлов. Он еще продолжал бодриться, но уже не торопился в казармы.
— Отведите-ка его к Мытнину, — приказал Николай.
«Болван, — подумал Орлов об отце. — Какое тут, к черту, заслужишь доверие! Только бы вырваться».
Он двинулся было прочь, но дежурный задержал его, ухватив за локоть.
Капитан Орлов не страдал избытком воображения. О других он мог судить только по себе. Он знал, что если бы эти солдаты попались ему в руки, как он попался к ним сейчас, то живыми они не ушли бы. Следовательно, и они убьют его. Всем своим здоровым телом ощущая ненависть и тоску, он остановился, повернулся к дежурному и тихо проговорил:
— Я пойду с вами.
Его слегка даже подташнивало от ужаса. «Болван», — еще раз мысленно обругал он отца. Подбадривать себя он уже больше не мог и соображал только, как вырваться из этой ловушки, в которую попал, как ему представлялось, по собственной глупости.
Николай усмехнулся:
— Так-то лучше. Надо уметь держать ответ.
И при этих словах Николая капитану Орлову мгновенно представилась шеренга солдат, вскинутые дула винтовок, резкий и дружный залп… Он увидел себя, Сережу Орлова, падающим возле глухой казарменной стены с простреленной навылет грудью.
Бешеная ненависть овладела им с еще не испытанной силой. «Теперь все равно конец…» Он выхватил из кармана шинели револьвер, не помня себя от ужаса и злобы, несколько раз подряд выстрелил в этих ненавистных ему людей и изо всех сил пустился бежать прочь.
XXXVII
Однажды случилось так, что Мытнин в поздний вечерний час послал Бориса к Клешневу на дом с поручением, и Борис, не застав Клешнева, в ожидании его разговорился с Лизой. Отвечая на ее вопросы, он рассказал ей все о себе так, как никому еще в жизни не рассказывал. Он сознался даже в том, как непреодолимо хотелось ему после первой встречи еще раз увидеться с ней.
