Финнуала Кирни - Ты, я и другие
Я краснею:
— Возможно. Обед — это обед, верно?
— Верно. Обед — это обед.
— Я просто уточняю.
Чего мне меньше всего надо — это играть над Атлантикой в шарады. Говоря «обед», что он под этим подразумевает? Действительно обед — или завуалированное приглашение на соитие? Господи, я так давно не играла в эти игры!
— С удовольствием, — слышу я собственный голос.
— И никакой сомнительной рыбы, обещаю.
Его бандана сбилась набок, и я вижу соломенные кудри. Длинные. Адам всегда стрижется очень коротко; интересно, каково это, запустить пальцы в мужские волосы? Мне приходится отвернуться: заливающий лицо румянец становится совсем уж неприличным, а внизу живота возникает жар, которого я не ощущала очень давно.
Справившись с дыханием, сижу, уставившись в иллюминатор.
— Ты в порядке, Бет?
— Отлично.
Отлично. Вот только бы проклятый румянец исчез!
И трусики промокли, клянусь. Я смотрю на крыло самолета, на мигающий под ним огонек. Возможно, я просто перепила и так из меня выходит алкоголь?
Или начинаются месячные. Черт, если это правда месячные?
Я считала перед поездкой, вроде должна была проскочить. Прикрываю колени подносом и умудряюсь просунуть кончики пальцев между ног. Закрываю глаза. Нет, не месячные. Пинк.
Я не знаю, ужасаться или радоваться. Последние восемь месяцев я испытывала возбуждение только при помощи вибратора. Боженька на небесах, только я на это способна. Только я способна завестись, представляя мужчину по имени Пинк.
— Бет?
Поворачиваюсь и вижу, что рядом с нами стоит стюардесса.
— Еще шампанского? — спрашивает он.
Прикрываю бокал ладонью и трясу головой. Мне нужно сохранить ясный ум. Мне нужно быть совершенно уверенной, что меня не понесет продолжить игру в шарады. И что я не съеду с катушек и не предложу этому мужчине свой заросший сорняками «садик наслаждений» прямо на высоте тридцать тысяч футов над уровнем моря.
Глава 30
Последние десять дней я совершаю пробежку по дороге на работу, переодеваюсь в офисе и вечером снова бегу домой. Бен скептически относится к моему энтузиазму и уговаривает не перестараться. Нужно лишь добежать до финиша, твердит он; побивать олимпийский рекорд не требуется.
Утром понедельника у лифта я сталкиваюсь с Джен.
С ней молодая девушка, ровесница Мег. Мы знакомимся: это племянница Мэтта, Бекки, наш новый стажер.
Я киваю, извиняюсь за свой вид и отправляюсь к мужской комнате. Быстро принимаю душ и стучу в дверь Мэтта.
— Что за Бекки? — спрашиваю у партнера.
— Моя племяшка. Мы ведь с тобой обсуждали?
— Разве?
— Она получила степень по искусствоведению, пусть поможет Виллу с закупками.
Вилл, Вильгельм Траск, руководит нашим маленьким элитным департаментом искусств — настолько маленьким, что там сейчас всего два человека: он и вот теперь Бекки. Его задача — скупать предметы искусства, которые с большой вероятностью подскочат в цене, по заказу в основном русских и американских клиентов.
— Ей придется поездить.
— С Биллом? — Я вскидываю брови. Вилл, хотя и холостой, имеет репутацию бабника.
— Уж кто бы спрашивал? — ворчит Мэтт. — И ты, того… держи руки подальше.
Я протестующе фыркаю. Мысль о том, чтобы проявлять интерес к ровеснице дочери, кажется дикой даже мне.
— Есть новости из Нью-Йорка. Я связался с Марком, он нашел отличный офис. Надо ловить момент.
— Мне он тоже написал, — кивает Мэтт. — Я пытаюсь разобраться с окончательной сметой.
Он взволнован. Хотя бизнес у нас общий, сейчас сбывается мечта Мэтта — основать в Нью-Йорке небольшой офис компании «Холл энд Фрай».
— Надо бы посмотреть.
— Билет куплен на четверг. Ты в ежедневник когда-нибудь заглядываешь?
Я машу ему на прощание, прохожу мимо Джен и Бекки — и это опять наводит на мысль о Мег.
Направляясь в свой кабинет, пытаюсь до нее дозвониться.
Результат предсказуем, но я продолжаю писать ей, чтобы она знала: несмотря на проснувшуюся в ней ненависть ко мне, я за нее переживаю, особенно сейчас, когда Бет улетела.
Как ни странно, она отвечает.
— Что тебе надо?
— Просто убедиться, что все в порядке.
— Не можешь не врать даже сейчас? Ты ведь хочешь разнюхать, гожусь я в доноры твоему ублюдку или нет.
Ничего неожиданного, но я вздрагиваю.
— Так вот, гожусь, — заявляет она. — Доволен?
У тебя теперь будут сыночек и доченька одной крови.
Ошеломленно молчу. Все это время я надеялся и молился, а теперь просто боюсь поверить.
— Утром стало известно. Я сняла трубку только для того, чтобы тебе сказать, — бросает она отрывисто.
Она ни разу не назвала меня «папа».
Вешаю пиджак на спинку стула в кабинете, уставившись на истертый ковер под ногами.
— Что ты намерена делать?
— То, что положено. Завтра повторные анализы, чтобы убедиться окончательно, и тогда станет ясно.
Потом меня четыре дня будут накачивать гормонами.
Потом процедура. Похоже на то, как сдаешь кровь.
— Можно мне прийти?
— Нет уж. Ты здесь никому не нужен. К этому времени вернется мама.
— Я бы все же хотел…
Она со смехом перебивает меня:
— А кому интересны твои хотения, а, папочка?
И бросает трубку.
Моргая, смотрю на аппарат. Хорошая новость состоит в том, что она наконец назвала меня папочкой.
Плохая — в том, что я опять вел себя как эгоистичный мерзавец.
В дверь моего кабинета стучат.
— Войдите.
Появляется Бекки; на подносе для визитных карточек у нее кофе.
— Двойной латте.
— Спасибо. Прости, что утром даже толком не поздоровался. Я бегаю из дома до офиса.
— Да, Джен говорила, что на той неделе ты участвуешь в мини-марафоне.
Уже так скоро? Я представляю, как побегу тринадцать миль в благотворительном марафоне Энтони Нолана в пользу больных лейкемией, и в ногах возникает слабость.
— Предположительно.
— А я даже автобус догнать не могу.
Знаю, это просто проявление вежливости и дружеского отношения ко второму партнеру в бизнесе.
Однако сейчас у меня нет никакого желания вести легкие необременительные разговоры. Ни с Бекки, ни с кем-то еще.
— Спасибо за кофе.
Слава богу, она понимает, что здесь ей не рады, и уходит.
Я углубляюсь в дела. На утро назначены две встречи с клиентами. Один — семейный поверенный, недовольный условиями, которые мы предлагаем его пенсионному фонду. Мэтт готов провести встречу практически без моего участия, мне нужно только присутствовать. Почему нет?
Второй клиент придет к нам впервые — что характерно, по рекомендации от Гренджеров. Мэтт думает, что это забавно. Но по мере того, как тянется утро, я осознаю: в мире для меня не осталось почти ничего веселого.
Семь тридцать шесть вечера. На улице холод и темнота.
Перед выходом я напяливаю три слоя одежды; сверху на мне светоотражающая куртка. На спине рюкзак.
Толкаю вращающиеся двери, включаю секундомер и сворачиваю влево, к набережной. У подземного перехода опять поворачиваю, бегу по мосту Блэкфрайерс, наматываю круги по узким улочкам и обратно, снова поднимаюсь на набережную. Сердце стучит ровно, в такт движению, ноги ритмично касаются тротуара На Тауэрском мосту притормаживаю, иду неспешным шагом по переходу, потом ускоряюсь и бегу в сторону автострады.
У гаража фирмы «Шелл» останавливаюсь, и меня пронзает внезапная и резкая боль в груди. Ноги слабеют.
Нагибаюсь, стараясь восстановить дыхание.
Боль из грудной клетки отдает в левую руку. Массирую и растираю ее. Меня охватывает страх. Стараясь не обращать внимания на боль, иду к двойным разъезжающимся дверям гаража. У входа на коврике сидит человек, поставив между коленями чашку. У меня мелькает мысль: «Вот бедняга, просить милостыню в такой мороз»…
И это последнее, что я помню.
Спальня родителей. Сейчас утро, и я только что поднялся к ним — сказать, что ухожу на работу. В августе я подрабатываю в «Макдоналдсе» — последнее лето перед университетом. Они оба обычно встают раньше, и немного странно, что приходится стучать в дверь, и еще более странно, что в конце концов так никто и не отвечает. Я толкаю дверь, вхожу.
И сразу понимаю: что-то не так. Здесь очень душно, как в сауне, и хочется распахнуть окно.
— Мама? Папа? Я пошел на работу.
Ни звука. Я пересекаю комнату, подхожу к окну и раздвигаю шторы. Поворачиваюсь — и вижу.
Шок, я испытываю шок. Но не удивление. Почему?
— Мистер Холл?
Открываю глаза. Крошечный фонарик движется вверх-вниз. Я морщусь.
