Аркадий Крупняков - Вольные города
В ночь перед выездом из Тарусы Кара-Кучук спал плохо. Снились ему змеи, рыбы и всякая нечисть, он часто просыпался в холодном поту. Уснул лишь на утре и проспал долго. Одевшись, вышел из шатра, глянул на другой берег, а там какая-то рать стоит.
— Кто на том берегу? — крикнул он. Подскочил воин, склонил- *я чуть не до земли, выдавил:
— Уруссэ.
Не прошло полчаса, с той стороны — лодка. В ней князь воевода Данила Холмский с пятью ратниками. Князь вышел из лодки, подошел к Кара-Кучуку и, не поклонившись, сказал:
— С приездом на нашу землю, славный Кара-Кучук.
— Поклон! Где поклон? —прорычал ордынец.
— Всему свое время. Я послан сюда не для поклонов, я послан встретить тебя и указать дорогу.
— Я дорогу без тебя знаю. Не первый раз. Эй, кто там? Передайте мою волю: всем сниматься, мы идем в Москву.
— Всем сниматься не надо, славный Кара-Кучук.
— Как это не надо?
— Пока не закончится посольство — торговле не быть. Посему купцов м лошадей оставь здесь.
— А если я не оставлю?
Данила Холмский молча показал на берег. Над высоким обрывом, ощетинившись копьями, стояла русская рать. Кара-Кучук, прищурившись, долго глядел на берег, думал: «Конечно, если я чосажу на коней всех моих купцов, русских можно рассеять. Но какой посол начинает воевать, еще не сказав в Москве ни слова? Гак не бывает». И, скрипнув зубами, отдал приказ оставить купцов и лошадей на месте.
Шли медленно. К московским посадам подошли лишь вечером. Раньше, бывало, все послы сразу шли в кремль, на подворье, а купцов и прочих татар сажали на житье за белый город, на Ор- тынку. На этот раз Холмский, ехавший впереди посольства, свернул на Ордынку сразу.
— На подворье надо! — крикнул Кучук.
— Вашего подворья уже нет. Пожар был — сгорело. Велено сажать сюда,
И еще раз скрипнул зубами Кара-Кучук. И еще раз подумал:
■ Раз московиты осмелели, надо держать ухо востро. Не спроста н>ии высокомерными стали, не спроста».
Утром Кара-Кучук облачился в лучшие одежды. Около ордын- кого пэстоя уже Данила Холмский на коне. Рядом с ним—стремянный и никого более. Вдоль забора выстроились по четыре че- і тока в ряд ордынские послы. Все шестьсот. Впереди их четыре
могучих воина с носилками на плечах. На носилках обитое сафьяном кресло, в кресле басма — изображение хана. По краям носилок— по четыре воина с обнаженными саблями. Кара-Кучук вскочил на серого в яблоках жеребца, выехал со двора на улицу, поравнялся с конем Холмского. Воевода вместо приветствия сказал:
— Посольство зело велико, Кара-Кучук. В кремль велено впустить только охрану басмы — шестнадцать воинов.
Это окончательно вывело из терпения посла. Он ударил жеребца плеткой, тот взбился на дыбы.
— Если так,— закричал Кучук,— то я совсем не поеду к Ивану! Я велю самому прийти ко мне сюда, нет, не прийти, приползти на брюхе. Совсем обнаглели вы! — Кучук рвал поводья, жеребец крутился на одном месте, выбрасывая из-под копыт рыжую глину.— Еще не было такого, чтоб нам указывали, сколько послов пойдет...
— Уж не боишься ли ты, отважный Кара-Кучук? — перебил его Данило.— У тебя тут чуть не тыща воинов, а я приехал к тебе один, не боюсь. У великого князя в палатах и десятка ратников не наберется, а ты боишься. Не на сечу же идешь — на беседу. Ну, ежели боишься, бери всех, пусть у избы толкутся.
Кара-Кучук снова поднял жеребца на дыбы, подскочил к послам, отсчитал четыре ряда, взмахнул плеткой, как отрубил, и шестнадцать воинов двинулись вслед за басмой.
Когда въехали в кремль и Кучук увидел, что его не встречает никто, он сказал по-татарски ехавшему рядом с ним темнику Ха- сыбу:
— Зря в такую даль тащились. Надо было сразу войной идти...
Прием послов был назначен в Брусяной избе. Кучук соскочил
с коня, взошел на двуарочное крыльцо и начал медленно подниматься по высокой лестнице. За ним так же медленно несли басму. Два ратника с бердышами распахнули двери, и посол вошел в большую, с низкими сводами палату. В переднем углу на возвышении сидел великий князь. Под ним золотой трон, которого раньше Кучук не видывал. Да и палаты этой в прошлые приезды не было. Иван Васильевич был в полном княжеском облачении, с шапкой Мономаха на голове. Раньше он надевать эту шапку не решался. Около стен, на обитых бархатом рундуках, сидели бояре, князья и многие незнакомые Кучуку люди. Посол остановился, пропустил вперед себя носилки с басмой и велел их поставить перед троном.
— Хорошо ли доехал ты, храбрый Кара-Кучук?—спросил князь после того, как носильщики встали перед троном.
— Доехал я, слава аллаху, хорошо,— угрюмо поглядывая на трон, ответил посол.
— Здоров ли брат мой хан Ахмат?
=— Повелитель твой, хан Ахмат, здоров.
— Ты, я чаю, грамоту моего брата Ахмата привез?
— Привез. Вот она,— и Кара-Кучук кивнул головой. Один из послов подскочил к трону и, склонившись, подал на серебряном подносе свиток. Иван взял свиток, глянул на висевшую печать, передал дьяку Мамыреву. Тот разломал печать, развернул свиток и начал читать.
— Вышнего бога волею я, Ахмат-царь, и верное слово мое...
— Грамоту великого хана надо слушать стоя! — перебил дьяка Кучук.— Со времен Чингиз-хана...
— А мне способнее слушать сидя,— спокойно сказал Иван.— Ты, Кара-Кучук, зря не ори—я и сидя грамоту хана уразумею.
— Ты прежде должен священное изображение хана поцеловать. Так издавна заведено!
— Успею еще. Надо узнать, что великий хан пишет нам. Может, целовать-то не за что.
По палате прокатился смешок. Кучук окинул злым взглядом палату, крикнул:
— Если здесь смеются над словами хана — грамоту я читать не велю!
— Твоя воля, посол. Вася, отдай ему грамоту. И ты напрасно кипятишься, Кучук, о грамоте брата моего я говорю уважительно.
Молчание повисло над палатой. Васька-дьяк мялся в нерешительности и грамоту не подавал, Кара-Кучук тоже стоял, не шевелясь, и руку за грамотой не протягивал.
— Ладно, дьяк, читай далее.
— ...и верное слово мое даннику моему Московскому князю Ивану. В прошлый раз приходил к тебе мой Зунад-хан за данью и поминками, и ты его опозорил, поминки дал худые, а дань совсем не дал. Я до этих дней улусов твоих не трогал, сам дань собирать не ходил, со времен Ивана Калиты московиты честно сами дань приносили. И гнева моего ты не знал, так зачем же тебе надо послов моих бесчестить, дани прятать, ясак не давать и доброго мюподина твоего поминками обносить? А ныне смиренность твою перед нами покажи и честен будь: отправь с послом моим сорок пли алтын ясаку, недоданного за прошлый год, и шестьдесят тыщ -м этот год. И пошли, пожалуй, девять горностаевых шуб моим атыням, мне панцирь, а ханам моим кречетов, соболей, рыбьего вуба, а также железа на пики и сабли. А ежели не пришлешь да п послов моих обесчестишь, то силу гнева узнаешь мою, я двину на іебя всех моих могучих и быстрых всадников и город твой разнесу мм концах моих копий, а тебя привезу в Сарай-Берке и заставлю гобирать кизяк и топить печи у моих служанок, а жену твою, под-
і рекающую тебя к неповиновению нам...
— Подожди, дьяк,— Иван встал, выхватил у Мамырева грамоту, смял ее в руке. Лицо князя было бледно, глаза потемнели, наполнились гневом, нижняя губа дрожала. Он порывисто дышал и с криком, громко стал кидать в Кучука слова, как копья: — Скажи своему алчному... грязному басурману... скажи ему... На Москве татарове более не бывать! И я ему не только соболей... драной собачьей шкуры не пошлю. А грамоту его... вот... грамоту... вот... вот... — Князь рвал свиток на части, бросал их себе под ноги и топтал с остервенением. Кара-Кучук схватился за пояс—сабли не было. Он подбежал к охранникам басмы, вырвал у одного из них саблю, но на него тут же насели откуда-то незаметно появившиеся ратники, скрутили руки за спину.
— Не дайте осквернить басму! — крикнул Кучук.— Выносите скорее!
— А-а, вот еще... Надо поцеловать! — Иван подбежал к носилкам, схватил разрисованную куклу и, подняв ее над головой, бросил на подножье трона. Потом наступил на голову куклы каблуком. Тонкий шелк лопнул, и из головы вывалились серые обрывки кошмы. По неведомому знаку в палату ворвались стражники, после короткой схватки перевязали послов веревками, разломали носилки, бросили связанного Кучука перед троном.
— Иди обратно в Орду,— Иван сел на трон,— скажи Ахмату: отныне Русь ему не подвластна. Отныне Русь вольная! Послов твоих и купцов я живыми отсюда не выпущу, и так будет со всяким, кто на землю нашу святую посягнет!
