Фёкла Навозова - Над Кубанью зори полыхают
— Да поймите вы, тятя, навоевался я и нагляделся горестей по горло! Это не война, а настоящая бойня! — И резко повернувшись к отцу, он сделал к нему шаг, вскинул руку, указывая на грудь, и вдруг спросил: — Ну скажите мне, папаша, хто вы? Богач? Да? — и горько усмехнувшись, продолжал: — Вон хата покосилась, скоро на бок сядет. Две лошади, и то одна из них косандылая. — И повышая голос, он почти закричал: — Ну окажите мне, за кого мы воюем? За кого? Вот вы в своё время воевали, так говорили: «За веру, царя и отечество», — а я за кого? Нет, отвоевался я! Нехай меня арестовывают, нехай казнят, а к шкуринцам я больше не вернусь! Что Шкуро, что Шкурников — одинаково с людей шкуры дерут. Пахать да сеять надо, а вы гоните меня из дому!
Голос Мишки дрогнул, и он сел на покривившуюся лавку, спугнув усатого таракана. За окном кто‑то глухо кашлянул.
— Не иначе как соседи сбежались послухать вашу брань! — подала голос мать. — Да будет вам, замолчите!
И то ли для того, чтобы больше убедить отца, а может, чтобы слышали соседи, Мишка закричал:
— Вы сына родного в пекло гоните ради выдуманной казачьей славы, а вот атаман небось своего Алешку не гонит! Рана‑то у него давно уже зажила, а он чего‑то воевать не собирается!
Отец запальчиво перебил;
— Ты мне атамановым сыном в рыло не суй! Нам с атамановыми сынами равняться «нечего.
Отец дрожащей рукой снял с гвоздя шапку и вышел на крыльцо. Под окном торчал Илюха Бочарников. Он усмехнулся:
— Што! Аль сынка пора провожать, што на весь проулок гам подняли! Думаю, мож«ет, помощь нужна, вот и зашел…
Старик взъерепенился:
— Зашел! Знаем, как ты заходишь! Вынюхиваешь все, как сука бродячая! Пошел с моего подворья!
— По–одво–рье! — передразнил его Илюха, ударив носком сапога валявшуюся у завалинки дырявую цебарку, и вразвалку пошёл к калитке.
Старик Рябцев зло посмотрел ему вслед, почесал поясницу, поохал. Потом смягчился и заявил сыну:
— Отсеемся за неделю. А ты собирайся понемногу. Да меньше на люди являйся. Вот только бы этот гад Бочарников не напакостил…
Осень на Кубани всегда хороша. Теплые солнечные дни пахнут вянущей листвой, грибным запахом преющего сена. Зори туманны. Ночи прохладны.
И сейчас Мишка особенно чутко ощущал красоту осенней родной земли. Не в пример тем птицам, что вереницами одни днём, другие ночью летели на юг, он не хотел покидать станицу. Заканчивались пахота под зябь и сев озимых. С токов свозили жёлтые, очищенные от рубашек початки кукурузы, чёрные колючие бодылки подсолнухов для топлива. Бабы пробовали на вкус дозревающие сочные кочаны капусты. Определяли, можно ли уже рубить и солить её на зиму. Ошпаривали и замачивали объёмистые кадушки. Над станицей синели дымки тлеющих кизяков и разливался пряный запах подгоревшего арбузного мёда.
Рябцевы кое‑как закончили работу в поле и спешили выкопать и высушить мелковатую картошку–голышовку. Отец хмуро поглядывал на своего сына: боялся за него и дивился, что Мишка так спокойно чувствует себя.
В один из осенних дней Рябцевы работали допоздна, а собравшись дома вечером, долго убирали мешки с картошкой.
У соседей мерцали каганцы–жировики. А Мишкин отец все ещё не хотел зажигать огня и не тороцил свою старуху собирать вечерять. Вошел Мишка, высек огонь кресалом, зажёг тряпичный фитилёк каганца и заглянул в печь, где перепаривался вкусный борщ, заправленный салом и чесноком.
Пока мать гремела в поставце ложками и чашками, отец снова намекнул сыну, что пора бы ему и в путь-дорогу.
Мишка молчал. Не было у него сил покинуть родную станицу, словно предстояло идти на смерть.
Арестовали Мишку в ту же ночь. А через трое суток сходом стариков присудили: двадцать пять плетей. Таков был приказ Деникина. Каждого седьмого дезертира из казаков пороть публично. Хоть Мишка был и не седьмой, но, поскольку был казаком бедным, попадал в седьмые.
На площадь перед станичным правлением сбежался народ.
— Мишку Рябцева, Мишку–танцора пороть будут!
— Невжели казака пороть будут? — возмущались одни.
Другие ехидно усмехались:
— Допрятался вояка! До кнута доплясался танцор! Што же вы думаете — за дезертирство по голове теперь гладить будут?
С крыльца станичного правления Марченко хриплым голосом объявил приговор и для большей убедительности прочёл приказ Деникина о борьбе с дезертирством.
Пороть Мишку вызвался Илюха Бочарников.
— Предлагал я по–суседски помощь старому козлу Рябцеву! — хвалился Илюха. — Так он меня же обругал. А Илюха обид не прощает!
Дежурный вывел Мишку из станичной каталажки. Толпа придвинулась ближе к месту наказания. Но старики, взявшись за руки, оттеснили любопытных.
Мишка, не глядя ни на кого, сбросил шапку наземь, молча снял штаны, торопливо спустил подштанники и животом лет на землю. Толпа замерла. Только покряхтывал отец Мишки, переступая с ноги на ногу, да всхлипывала Мишкина мать, не спуская с сына страдальческих глаз.
Илюха завёл руку с плетью за спину и нервно крутил рукоять. От выпитой «для храбрости» самогонки лицо его покраснело, глаза налились кровью. Он подёргивал плечами, пыхтел и шмыгал носом, пытаясь ухмыльнуться.
По когда Мишка лёг перед ним, Бочарников дёрнулся и на какой‑то миг отступил назад.
— Начинай! — крикнул с крыльца участковый.
Бил Бочарников изуверски, с затяжкой, рассекая кожу до крови. Мишка вздрагивал всем телом, но молчал. А вокруг люди по взлёту плети и её взвизгиванию считали не вслух, а громким шёпотом со свистом:
« — Раз, два, три, ч–четыре…
На пятнадцатом ударе мать не выдержала и истерически закричала:
— Не надо больше, не надо!
И за нею загудела толпа:
— Остановите! Остановите!
У Марченко набухли синие вены на лбу. Он взбычился и оскалил жёлтые, прокуренные зубы. Плеть продолжала взвиваться над Мишкой.
Тогда атаман крикнул:
— Будя!
Кто‑то из почётных стариков выбежал из круга, схватил озверевшего Бочарникова за шиворот и отдёрнул от Мишки.
— Не слышишь требования общества, ирод?!
Илюха выпрямился, откинул плеть и выдохнул:
— Двадцать!
Мишка встал. Гимнастерка его прилипла к телу, по бледному лицу струился пот. Трясущимися руками он натянул штаны, надел шапку и полным ненависти взглядом окинул стоящее на крыльце начальство. От этого взгляда атаману стало не по себе. Он спустился с крыльца и виновато проговорил:
|т — Ну, иди, казак, домой! Собирай пожитки — да с богом в свою часть. Для примеру другим поучить надо было. Нас тоже в своё время учили.
Марченко недовольно крякнул ш оквозь зубы процедил:
— Тебе бы, атаман, блины печь, а не атаманствовать! Чего ты перед ним стелешься!
Мншка тряхнул головой, приходя в себя, и, пошатываясь, направился через площадь. Отец и мать, скорбно понурив головы, побрели за сыном. Трясущиеся губы отца шептали:
—Поротые мы теперь, Рябцевы, поротые! На всю жизню ославлены!
Мать, семеня за мужем мелкими шажками, тихо стонала.
Не успели они перейти площадь, как с колокольни загудел набат.
— Бум–бом–бум!.. Пожар–р!..
Над церковью взвились голуби, потревоженные звоном.
Люди бросились врассыпную по домам, забирались на заборы, лезли на крыши и деревья, чтобы разглядеть, что горит, где горит?
А горели половни Илюхи Бочарникова и скирды необмолоченного хлеба участкового начальника.
Единственная в станице пожарная команда на трёх тройках вылетела со двора станичного правления и закружилась по площади, не зная, на какой пожар в первую очередь мчаться — горело в разных местах. С пожарной каланчи им кричали:
— На Козюлину балку, у Бочарникова половни горят! К участковому! У него хлеб горит!
Услыхав об этом, участковый бросился к первой тройке. Вскочил на облучок к пожарнику и, выхватив саблю, стал размахивать ею, гоня лошадей к своему горящему току. Туда же следом помчался на тачанке атаман. За тачанкой атамана бежал Илюха, бежал и кричал:
— Одну бочку мне, я горю–у!
Но никто его не слушал. Все три бочки ускакали к подворью участкового.
Мишка Рябцев остановился на дороге и злобно рассмеялся:
— Ха–ха–ха! Вот это здорово! Это, пожалуй, за меня греют наших иродов! — И обернулся к отцу: — Видишь, тятя, а ведь я не один! Нас много, тех, кто Деникиным и Шкуро служить не хотят! Мы ещё себя покажем! — И уже зловещим шёпотом: — Скоро покажем!
Отец Мишки задумчиво ответил:
— Какой мерой меряли, такой и им отмеряй. Пойдем, сынок, пойдём! Нам эти пожары не тушить, наши зори ещё заполыхают! Это им не крепостное право — пороть. Да ещё кого пороть! — Он покрутил головой. — Казака пороть, мать их душу! — Он поднял голову, весь напрягся и повторил: — Пойдем, сынок!
А набат все надрывался над станицей. Но никто не шёл тушить пожары.
