Аркадий Крупняков - Москва-матушка
— И стрелки гораздые. Но владетель одного рода мне совет дал — воевать Казань не с весны, как мы постоянно делаем, а зимой. Весной и летом хан настороже, болота непроходимы, реки требуют перевозов и идти зело тяжко. А зимой хан рати наши не ждет, черемиса по кудам своим прячется, болота замерзшие, реки переходимы. И сказал тот владетель, что он наши рати проведет прямым путем через Сурский лес мимо Малой Цивили на Казань. Разумеешь?
— Вот этому слову твоему цены нет! — Князь сорвал с головы парчовую мурмолку, потом снова надел ее. Видно было, что он волнуется и придает разговору с сотником великое значение. Броши переодевание, он сел на лавку, затянутую сукном, посадил рядом Руна. — Ты говоришь, что человек сей проведет. А как друг нет? И верен ли он в слове? А то заведет рать в леса непролазные, да там же ее и погубит.
— Ручаюсь, государь.
— Ну, смотри. Если поможешь мне с горными людьми дружбу завести — озолочу. — Глаза Ивана радостно блестели, он ходил по комнате из угла в угол, что-то обдумывая. Потом остановился около Руна, спросил:—Ты не забыл, что Никола ноне?
— Помню.
— Мачеха моя девишник устраивает. Пойдем?
— Я, государь, не одет, одежда моя обветшала... Сам видишь. Какой тут девишник?
— Беда невелика!—Иван Васильевич распахнул стенной шкаф и начал выбрасывать на лавку летники, кафтаны, ферези, шапки, колпаки.
— А сапоги мои надевай — они уж, чай, оттаяли.
В Брусяной избе широченная палата. Толстый дубовый столб подпирает свод. По стенам стоят длинные поставцы с золотой и серебряной посудой. Князь остановился у дверей, приоткрыл створку, шепнул Руну:
— Смотри — яко малинник.
На лавках, за столами сидят княжны и княгини, боярыни и боярышни, все разодеты — истинно малинник. Многие в плотных шелковых накладных шубках с ожерельями, иные в летниках, телогреях, а то и в распашнях. На головах либо -венцы, либо убрусы. А самые молодые волосы перевязали широкими лентами — челками. У всех серьги, браслеты, перстни, дорогие булавки.
Великая княгиня Марфа сидит в высоком кресле. Голова убрана кикой с подбрусником, и это придает гордой старухе еще больше надменности. По бокам кресла в белых терликах стоят два рында'. Справа и слева от Марфы два кресла пониже. В одном сидит молодая царица Казани Нурсалтан, в другом — старая Суртайша. У них рындов нет, но зато стоят у каждой по правую руку по молодому воину с саблей на поясе.
И звучит в палате тихая, грустная, протяжная песня:
У колодезя холодного,
У студеного ключа дремучего Красна девица воду черпала,
Воду черпала, беды не чаяла...
Князь распахнул дверь, песенные нити порвались все сразу. В наступившей тишине князь прошел к Марфе, поцеловал ее в щеку, поклонился казанским царицам. Но в кресло, приготовленное ему, не сел, подошел к столу, попробовал из кубка пиво, сплюнул — не хмельное. Обернулся к двери, глянул на сотника, сказал:
— А это мой гость. Воевода из Нижнего Новгорода. Прошу любить и жаловать.
— А именем кто? — впридых спросила Марфа.
' Рынд — символический страж трона.
— А зовут его, как и меня, Иваном. Садись, воевода, супротив меня, будем пиво пить.
Марфа помрачнела. Князь вел себя необычно.
Иван Васильевич взял чашу, отпил глоток и опять сплюнул.
— Хмельное где, матушка? Брага, медовщинка?
— Да ты с сума сошел, великий князь. Тут девы одне. Им ли пить хмельное?
— Но мы же с воеводой не девы. Раз позваны... Эй, кто там? Принести браги, меда!
И тотчас же появилось на столе хмельное. Князь налил себе и Руну по кубку — выпили. Потом еще раз выпили. Марфа морщилась, мрачнела. А князь, как назло, все бесчинствовал.
— Это, кто там? Позвать дудошников, гусельников. Сидите, как на поминках. Плясать хочу!
Вмиг появились музыканты, вдарили плясовую. Князь смутился, шепнул Ивашке: «Выручай, тезка. Плясать-то я не горазд». Ивашка вышел на середину палаты и выдал такого трепака, что выгибались половицы. Потом заиграли «сударыню», тут и князь не утерпел, выскочил рядом с Ивашкой и давай топать одной ногой. А уж коли вышел князь, и молодайки решились. Одна поднялась с лавки, взмахнула платочком и лебедем, лебедем поплыла вокруг Ивашки. Такое пошло веселье, хоть святых выноси. Взопревший князь козлом прыгал вокруг княгинь и боярышень, однако заметил, что Ивашка что-то погрустнел, плясать перестал, привалился к столбу, тяжко дышит. Князь подошел, спросил:
— Ты што? Притомился?
— Да нет, государь. Испугался я.
— Чего?
— Помнишь, я тебе говорил про человека, который рати провести обещал?
— Я потому и веселюсь!
— Так вот сын его младший стоит рядом с Казанской царицей.
— Да ну?!
— Тут дело нечисто, князь.
— А сейчас мы изведаем,— Иван Васильевич подошел к Марфе и сказал смиренно: — Ты прости меня за невежество, матушка.
— Уж и верно, пора бы остепениться. Девишник мой возмутили...
— Позволь нам с воеводой удалиться.
— Идите с богом.
Князь подошел к Нурсалтан и сказал по-татарски:
— Мы с воеводой захмелели—домой пойдем. Твой слуга нас не проводит ли? Своих-то около меня нет.
Нурсалтан качнула головой в знак согласия, и слуга вслед за князем вышел.
От брусяной избы до хором князя сто шагов. Когда вошли в теплые сени, слуга бросился к Ивану:
— Рунка! Жив!
— Я-то жив. А как ты здесь очутился?
И Тугейка начал рассказывать...
Через час он возвратился на место. Царица
— Проводил князя? Он в дороге не упал?
— Он и не хмельной вовсе.
— Зачем же тебя взял?
— Я ему раздеваться помогал.
— Говорили о чем?
— Не говорили.
Впервые за свою жизнь Тугейка соврал.
* * *
Убежавши от казанцев, Иван Рун добирался до Москвы три месяца с великими трудностями. Теперь же обратный путь был легок, скор и радостен. В возке под охраной сотни конников он доехал до Арзамаса с приказом великого князя. А в том приказе арзамасскому воеводе было велено идти на Казань под началом Ивана Руна сразу же.
Пока рати готовились к зимней дороге, ладили лыжи, сани и запасались теплой одеждой, Иван, вскочив в седло, по окружным дорогам ускакал в Нуженал, чтобы по прямому пути вернуться к рати с Изимом.
Изим свое слово сдержал, привел Руна в Арзамас через Сур- ский лес напрямик, а затем по этим же дорогам вывел рать к Свияге безо всяких помех.
Рун перешел Волгу по льду и, как снег на голову, навалился всей ратью на казанские посады. Вот как об этом начертал летописец: «...пришли под Казань, забрались в посады, велели трубить в трубы, и бросились сечь сонных татр, грабить, брать в плен. Освободили христианских пленников множество: московских, рязанских, литовских, вятских, устюжских, пермских и зажгли посады со всех сторон... когда посады погорели, русская рать отошла в Нижний Новгород».
Узнав о набеге русских, хан Ибрагим хотел собрать Совет, но не успел. Мурзы и эмиры сами пришли во дворец и на Совете снова пошла страшная грызня.
Теперь, когда Суртайши нет, противников Ибрагима возглавляет его сын Алихан. Он сидит на подушках против отца и бросает ему гневные слова:
— Ты в пасть свиноядцу Ивану мать свою сунул, жену свою су
нул, думал он тебе покой даст? А он нам какое лихо принес теперь. Что на это скажешь?
— Молчи, неразумный! Мать моя доброй волей в Москву поехала, там хворь ее прошла, а жена моя именем Ивана три раза у нас мир просила. А вы ему мир дали? Я бы на его месте так терпелив не был, я бы раньше налетел.
— Ты на словах больно храбрый! Если бы я со своими джигитами на московские пределы не ходил, да не пугал бы русских, Иван совсем обнаглёл бы. Он бы уже давно тебя из гарема вытащил и послал бы свиней пасти.
Хан грыз кончики усов, скрежетал зубами, но наглость сыновью переносил терпеливо. Теперь после набега русских на посады сторонников у Алихана стало двое больше. Да и духовенство все за него. Тронь Алихана пальцем — запросто с трона скинут. По письмам Нурсалтан видно, что мать склоняется к миру с Москвой, но кто ее знает, что она скажет, когда вернется. Поэтому хан сдержанно отвечает:
— И еще раз скажу — неразумный ты. На русского медведя здоровую рогатину надо иметь. Мое ханство пока такой рогатины не имеет. А ты по глупости своей и молодой горячности медведя того только дразнишь и, помяни мое слово, додразнишь до того, что он выскочит из берлоги и хребет нам поломает.
