Валерий Горбунов - Секреты для посвященных
Перед глазами Вячеслава предстали те двое, что однажды утром поджидали его на этом месте, у гранитного бордюра. Ожесточенный мальчик и его хрупкая подруга. Заблудшие дети земляничных полян, утерявшие связь с отчим домом. Бедные дети сумасшедшего мира, где короли едят своих подданных, космические корабли взрываются из-за бюрократических неувязок, а сбитые с толку люди верят не политикам и ученым, а астрологам и ворожеям.
Дик и Дюймовочка
Райвоенкомат помещался в старом, ветхом московском особнячке, когда-то радовавшем глаз прохожего стройностью линий и изысканностью лепнины, а ныне пришедшем в упадок: здание покосилось, во многих местах отлетела штукатурка, от лепнины остались одни воспоминания — замысловатая прическа с упругими колечками волос, а лица нет, округлая рука без кисти, крылья, растущие из черноты зияющей трещины. Наверняка военкомат готовился к новоселью в здании, которое строится и будет строиться еще долго. А пока…
Он потянул на себя старую, крашеную-перекрашенную дверь (она была липкая, в потеках еще свежей красно-бурой краски), ощутил томление. Повестка не раз призывала его под своды военкомата. Из царства относительной свободы он немедленно попадал в мир, где царила всевластная строгая сила. Даже девушка, сидевшая на регистрации (ей он протягивал в окошко свой воинский билет и повестку), была уже не обыкновенной московской девушкой, а неким строгим существом, неприступный вид которого мгновенно рассеивал игривые мысли, если они, конечно, появлялись. А сновавшие из кабинета в кабинет молчаливые суровые офицеры? Нельзя даже было представить, что эти люди живут в одном с тобой городе, ездят в метро, бегают на уголок в гастроном за стапятьюдесятью граммами колбасы на завтрак.
Однако сегодня он переступил истоптанный тысячами молодых ног порог военкомата не как «годный, но не обученный», а как журналист популярного еженедельника. И встречен был широкими улыбками с благожелательным интересом.
Вячеслав изложил военкому свое «дело». Рассказал об истории появления в еженедельнике своего снимка и печальных последствиях, которые это событие, возможно, вызвало, — досрочном призыве в армию молодого человека Вадима Резникова.
Военком, уже немолодой располневший майор, который когда-то, видимо, был лихим строевым офицером, а теперь досиживал последние допенсионные годы здесь, среди пыльных бумаг и испуганных новобранцев, весело рассмеялся, разъяснив уважаемому корреспонденту, что призыв в Советскую Армию проводится строго в соответствии с существующими правилами и, следовательно, никакое выступление печати не может повлиять на действия военкомата — «в ту или иную сторону», как выразился майор.
— Кто именно вас интересует? Вадим Резников? Черненький такой? С пронзительным горящим взглядом?
Было просто чудом, что военком сумел вычленить из огромной массы молодых лиц одно-единственное. Ведь этот парень прошел через военкомат не менее чем три месяца назад.
— Так вы его помните?
Майор отвел от Вячеслава взгляд своих выпуклых голубых, в красных прожилках глаз и побарабанил толстыми пальцами по столу.
— Резников… Резников… — казалось, он выгадывает время, чтобы собраться с мыслями. — Да, да. У него еще такая нестарая мать. Привлекательная женщина. Только немного впечатлительная. Чуть что — в слезы. Любит его, стервеца.
— Ага. К вам обращалась его мать!
Майор вздохнул, но ничего не сказал.
— Она просила поскорее призвать ее сына в армию?
— Наоборот.
— Наоборот?
— Да. Она души в нем не чает. Говорила, что у него со здоровьем что-то не в порядке. Кажется, упал с мопеда и повредил голову. Да-да. Ему по этой причине даже давали весной отсрочку.
— Сначала дали отсрочку, а потом неожиданно взяли?
Майор отвел глаза в сторону:
— Все равно его призвали бы осенью. На несколько месяцев раньше или позже — какая разница?
Вячеслав подумал, что для кого-то разница, по-видимому, была, но промолчал. Майор явно темнит. Ну ничего, Вячеслав сам до всего докопается.
— Я хотел бы встретиться с родителями Резникова. Нельзя ли у вас узнать его домашний адрес?
На лице майора отразилось беспокойство.
— Не собираетесь ли вы…
— Нет, нет. К военкомату претензий нет.
Майор успокоился:
— Ну, я надеюсь. Рита!
В комнате вмиг появилась белокурая девица в хромовых сапожках, голенища которых соблазнительно обтягивали плотные икры, окинула Вячеслава быстрым опытным взглядом покорительницы мужских сердец. Что-то в ней напоминало ему Раису Сметанину из Сосновского леспромхоза. Уверенность в себе, что ли?
Майор четким голосом отдал распоряжение, девушка еще раз стрельнула глазами в сторону Вячеслава и скрылась, чтобы через пару минут появиться вновь. В наманикюренных пальчиках (мизинец был кокетливо отставлен в сторону) она держала картонную карточку.
Вячеслав записал адрес, пожал крепкую руку майора, одарил девушку благодарным взглядом и отбыл. Первым делом он собирался навестить мать Вадика Серафиму Резникову. Симу.
2Сима родилась и выросла в семье музыкального мастера — настройщика роялей и пианино. В те далекие годы почему-то считалось, что дети рабочих и крестьян обязательно должны научиться играть на пианино (у подавляющего большинства, правда, дальше «собачьего вальса» и «польки-бабочки» дело не пошло). Громоздких музыкальных инструментов у граждан было много, и работы отцу хватало. Набегавшись за день по городу с тяжелым баулом, в котором лежали запасные деревянные молоточки, костяные пластинки для клавиш, инструмент и завтрак (булка с марципаном да яблоко с красным бочком), он являлся вечером домой, ужинал, выпивал красного винца (единственная отрада в его жизни) и начинал проверять у дочери уроки.
Школьная премудрость давалась Симе с трудом. Бывало, усядется за покрытый пахучей клеенкой круглый обеденный стол — учить уроки, раскроет учебник и замрет, откинувшись на стуле и задрав кверху коленки. Сладкие грезы, не те конкретные желания, у которых есть и образ, и название, а неразличимые, текучие и обволакивающие, прекрасные именно своей неконкретностью и текучестью, овладевают ею, лишают возможности двигаться и что-то делать — читать, усваивать прочитанное. Так бы, кажется, сидела (вернее, полулежала) на стуле и не вставала — без обеда, без ужина, без сна. Однако же что это? Зычный, оглушающий голос папаши возвращает Симу на грешную землю.
— Ах ты, дрянь! Я еще час назад приметил: Чапаев на картинке. Я его по усам запомнил. А сейчас гляжу: опять он! Выходит, за час страницы не перевернула. Дрыхнешь с открытыми глазами. Хоть бы юбку одернула, бесстыдница. Я тебе покажу, как лодыря гонять.
Симе обидно, уже взрослая, седьмой класс, почти невеста, а он лупцует, как маленькую. Вскинулась, глаза сощурила, из них злость так и прыщет… Однако с папашей не поспоришь, он горяч и скор на расправу, на него не наорешь. Сима хнычет, пускает слезу, шмыгает носом и утыкается в учебник.
Если бы не лень, не супротивный характер, была бы Сима девчонка хоть куда. Внешностью бог не обидел: на ее плечи, груди и коленки уже заглядывались не только сверстники, но и мужчины-преподаватели. Управдом Никодим Евсеевич, застав однажды девицу одну в комнате, не сдержался, кинул на стол портфель с жировками и потянулся к Симе. Быть бы беде, если бы неожиданно не заявился в неурочное время домой папаша: у него подскочила температура, он весь горел, надо было прилечь.
В последний год войны Сима по примеру более старших подруг отписала и отправила на фронт письмецо с приложением кисета, вышитого крестиком. Вскоре пришел ответ, из которого выпало фото молодого красавца со смелым взглядом и бровями вразлет. Сима покрыла фотографию быстрыми поцелуями-укусами — она всегда жадно набрасывалась на все, что приходилось ей по вкусу. Тотчас же сварганила второе письмо, завязалась переписка. Герой-фронтовик настойчиво требовал фотографии. Сима купила в киоске портрет какой-то малоизвестной, но смазливой киноактрисы и вложила в конверт. Портрет вызвал восторг. «Вы, Сима, похожи на какую-то актрису, имени не помню, — писал фронтовик. — Только знайте: вы в сто раз красивее ее». Красавец лейтенант объявил себя Симиным женихом. Она не возражала.
Смерть лейтенанта от вражеской пули поразила Симу будто громом. Получив роковое письмо от его близкого друга, она целый день сидела в неподвижности, иссиня-бледная, простоволосая, руки висят меж колен как плети… Казалось, жизненная сила ушла из нее.
— Что ты, дурочка, так убиваешься, — пробовала увещевать ее мать. — Ты же его вовек не видела, а он тебя. Он вовсе и не тебя любил, а ту, актрису, или не помнишь, чью фотку ему отправила?
Сима молчала. Ей не хотелось расставаться со своим горем. В эти дни она чувствовала себя по-настоящему значительной.
