Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга первая)
— Александр Осипович, вам из дому написали, да? Как там ваши, все живы-здоровы?
— Письмо?.. Верно. Живы, слава богу. Только дела там неважные, брат Никола. — Он помолчал, затянулся дымом из трубочки. — Ты вот побывал в зиндане, знаешь, чем это пахнет. А теперь там, в Питере, товарищам нашим такое же счастье приспело.
— В зиндан посадили?! — со страхом переспросил я.
— Зиндан… «Кресты» называется. Куда вашему зиндану до них! Не приведи никому познакомиться! В общем, Николай, придется мне вскоре отсюда лыжи навострить, как у нас говорят. Ну, еще потолкуем, а сейчас давай-ка спать.
Впервые со всей ясностью в моем сознании оформилась мысль: рано или поздно старый мастер уедет домой, в Петербург. А куда деваться мне? В тот вечер я заснул, так и не приняв никакого решения.
Еще не успели закончить укладку балласта, как Богданов однажды за обедом сказал:
— Николай, мне время собираться. Завтра приедет поезд с головного участка, еду в Новую Бухару. Там расчет и — прощай бухарская степь! Ну, а ты что надумал?
Я молчал — слишком неожиданным показался мне начавшийся разговор. К тому же в этот момент решалось мое будущее…
— Мы уже с тобой толковали, — продолжал, попыхивая трубочкой, путеец. — В аул тебе сейчас возвращаться не резон. Что тебе там делать? И Донди за тебя едва ли отдадут. Заработал ты кое-что, верно. Может, поедешь все-таки?
— Нет, — я решительно мотнул головой. — Дядя Аман жадным стал. Да и не в нем одном дело.
Я никак не решался высказать другое: в селе мне теперь было бы тоскливо, неинтересно. Что нового мне сулила жизнь бедняка-дайханина, в сущности бесправного раба эмира и его подручных? И Александр Осипович, видимо, угадал мои мысли и чувства:
— Если желаешь, давай поедем вместе. Ты, верно, кое-чему научился, но если годик проведешь в Питере, при железной дороге, — сделаешься мастером, и бумагу тебе выправим. Вернешься, станешь тут служить — вот тебе и достаток, и почет, и никакой бекча тебя пальцем тронуть не посмеет. Мне с тобой тоже расставаться неохота. Решайся, брат, верно говорю, не пожалеешь! А уж я тебя не оставлю. Жить станешь у нас, места хватит, и ребята у меня славные. Сам увидишь.
Разлука с близкими, с Донди продлится еще год? Но ведь старый мастер все правильно говорит, я ему верил, точно родному отцу.
— Известить бы наших в ауле… — нерешительно произнес я.
— Напишем письмо, как приедем! — лицо Богданова посветлело: — Значит, вместе?
— Хорошо…
Вся моя жизнь сложилась бы по-иному, если б я заколебался в тот решающий момент.
…Поезд — такой же, как прежде, паровоз с громадной трубой, с вереницей платформ — прибыл с юга на следующий день после обеда. Пожитков у Александра Осиповича оказалось немного — только инструмент мастера-путейца; у меня — вовсе ничего. До станции Каган — города Новая Бухара — тащились на пустой платформе трое суток. Там, в управлении железной дороги, получили расчет. Мне хотелось глянуть на Бухару старую — столицу эмирата, но Богданов сказал, что нам нужно спешить.
— Еще успеешь, наглядишься, — обронил он как бы невзначай, а я про себя тогда подивился этим словам, такими они мне показались загадочными. Много лет спустя смысл их сделался для меня ясен, как и значение других поступков Александра Осиповича.
Затем мы сели уже в пассажирский поезд. Сколько нового, невиданного прошло у меня перед глазами за две недели пути до Петербурга! Какая, оказывается, громадная страна — Россия! Мы пересаживались с поезда на поезд трижды. И всюду — новые люди, новые картины природы, большие города, широкие реки, поля с незнакомыми растениями, леса, о которых я даже и не слыхал никогда. Ни на мгновенье не пожалел я, что решился на это путешествие в неведомую, волнующую даль.
— Ну, вот и приехали! — проговорил Богданов, когда одним туманным утром мы поднялись с полок вагона, в который сели в Москве. Поезд стал замедлять ход, подъезжая к большому городу, где небо казалось насквозь прокопченным от дыма множества высоких труб.
Едва мы успели одеться, наскоро умыться — поезд остановился у длинного крытого перрона. Шел дождь, дул прохладный ветер. Стояла середина октября.
Нас встретила сухонькая пожилая женщина в очках, закутанная в темный платок с кистями. То была жена Александра Осиповича — Арина Иннокентьевна; это я узнал тотчас же, но еще долго не мог научиться как следует произносить ее трудное имя. За спиной женщины стояли двое рослых парней в фуражках, из-под которых выбивались светлые кудрявые волосы. После того как Александр Осипович расцеловался с женой, он поздоровался за руку с каждым из парней. Затем познакомил с ними меня.
— Вот, Николай, это Антон, — он показал мне на старшего, — а это Федя. Мои сыны. А вот вам, ребята, товарищ и брат издалека. Зовут Николаем. Как да что — после расскажу.
Парни по очереди пожали мою руку. Старший, с усиками над верхней губой, пытливо заглянул мне в глаза, а младший, Федя, с ярким румянцем во всю щеку, приветливо улыбнулся и хлопнул меня по плечу:
— Гляди веселее, Коля-Николай! Питер не жалует понурых.
Я улыбнулся, сразу ощутив расположение к нему. Ребята подхватили наши пожитки. Все вместе вышли на площадь перед вокзалом. Здесь тоже были проложены рельсы, только узкой колеи, а по ним бежали вагончики, которые тянул маленький черный паровоз.
— Паровик, — пояснил мне Федя. — А еще недавно лошадей впрягали. У вас в Бухаре, небось, такого не увидишь, а?
Я хотел возразить: мол, только что и у нас построили настоящую железную дорогу, но тут подкатил и остановился почти пустой вагончик, и все, кто стоял, торопливо бросились в него. Вот механик паровоза ударил в колокол, отпустил рычаг тормоза, и маленький поезд тронулся. Мы поехали вдоль чистых прямых улиц Петербурга. Затем еще шли пешком. По левую руку катила в низких берегах свои воды широкая, спокойная река.
— Нева, — ответил Федя на мой безмолвный вопрос.
Накрапывал дождь, ветер вздымал полы шинели, купленной Александром Осиповичем для меня в Москве. Мы шагали улицей, вдоль которой стояли низенькие домики, между ними — заборы из досок. Наконец возле одного из домиков остановились.
— Пришли, Коля, — проговорил Федя и постучал в калитку. Она распахнулась. Перед нами стояла девушка в темной юбке и белой блузке, черная коса свешивалась спереди до пояса. Лицом девушка была очень похожа на Федю — такой же румянец во всю щеку, длинные, пушистые ресницы. Это была настоящая красавица.
— Антонина, младшая дочь, — представил мне ее хозяин дома.
Антонина, опустив глаза, подошла к отцу и молча поклонилась. Он поцеловал ее в лоб. Потом девушка кивнула мне головой и отступила в сторону, пропуская нас на выложенную кирпичом дорожку, ведущую к домику.
Здесь мне отныне и предстояло жить. Все так непохоже на то, что осталось далеко, на берегу мутной, норовистой Амударьи под горячим солнцем моей родины.
Арина Иннокентьевна уже хлопотала, собирая с помощью дочери угощение. Антон раздувал на дворе сверкающий медью самовар. Федя жестом руки пригласил меня за собой в комнату, где мы с ним будем помещаться вдвоем.
В тревожном мире
Вскоре я освоился в дружной, работящей семье Александра Осиповича. С Федей мы часто гуляли. Оказалось, что место, где мы жили, именуется Невской заставой. Здесь селились многие рабочие, в том числе железнодорожники. Даже наша улица так и называлась — Железнодорожная.
Федя работал учеником слесаря в вагоноремонтных мастерских Николаевской железной дороги, Антон — на большом заводе, где отливали сталь. Арина Иннокентьевна трудилась в парикмахерской. Антонина, младшая дочь, помогала матери. Старшая дочь, Екатерина, была прядильщицей на заводе, находившемся за рекой. Каждое утро она отправлялась туда на маленьком пароходике.
Все работали в этой семье, никто не тратил денег попусту, а все-таки жили очень скромно. Позже, когда я узнал и другие семьи, то убедился: почти у всех одно и то же. Богачей мне случалось встречать лишь на улицах — они проносились в извозчичьих пролетках, закутанные в меха. На тех, кто шел пешком, даже не глядели — такие были гордые! В точности, как бекча у нас в ауле.
Дня три я отдыхал. Сделалось холодно, посыпал снег. Впервые в жизни я увидел совершенно белую землю, побелевшие деревья, крыши домов. Вот и солнце выглянуло неяркое. Очень красиво! Только непривычный мороз пощипывает нос, щеки, уши. Федя научил меня растирать их перчаткой.
А потом я почувствовал себя неудобно: все работают, только я один бездельничаю. В тот же вечер сказал об этом сначала Феде, потом Александру Осиповичу. За ужином, когда пришел с работы молчаливый Антон, начался разговор о том, как быть со мной.
— К нам на дистанцию пути сейчас не стоит поступать на зиму глядя, — размышлял вслух глава семьи. — На заводе у Антона сокращение, и так вон сколько народу выбросили на улицу.
