Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга первая)
— Значит, тебя зовут Нобатом? — в первый же день переспросил железнодорожник, когда мы познакомились и вдвоем отправились на работу. — А у меня два сына, такие же, как ты, немного постарше. Одного зовут Антоном, другого Федором. Еще две дочери. В Петербурге остались. Знаешь такой город?
Я кивнул. Про Петербург я слыхал, там живет сам ак-падишах — белый царь.
— А наш аул — Бешир, — неожиданно для себя проговорил я. — Только отца у меня нет. Умер. Мама в селе осталась.
— Мама? Хорошо, значит ты не сирота, — Александр Осипович покивал головой. — Ну, а за что тебя в зиндац посадили?
— Это Донди… — начал было я, и вдруг воспоминания острой болью пронзили сердце. Говорить не хотелось, я отвернулся, почувствовал, что глаза наполняются слезами.
— Ладно, Нобат, — железнодорожник положил на мое плечо тяжелую ладонь. — Потом когда-нибудь расскажешь. Пошли, работа не ждет.
Вскоре я все сам рассказал ему: и про Донди, и про дядю Амана, и про то, как меня из тюрьмы вызволил Хакберды-джебечи. Александр Осипович только по обыкновению кивал головой да попыхивал трубочкой. Впервые, оказывается, ему довелось так близко соприкоснуться с судьбами обездоленных бухарских дайхан.
— Ну и жизнь тут у вас! — скрипнув зубами, проговорил он, когда я все рассказал. — Будто в омуте. Ничего, раскачаем… и до эмира дойдет очередь! Наступят иные времена! Не горюй, Нобат!
И он ладонью стиснул мое плечо. А мне снова вспомнились давние дедушкины слова — о других временах, которые неминуемо наступят. Значит, не только мой дед верил в это? Одни и те же слова. А люди совершенно разные, разных народов… Есть над чем задуматься.
— Да, братец, это ты верно подметил, — удовлетворенно произнес Александр Осипович, когда позже я рассказал ему историю моего деда. — Твой дед всю жизнь трудился и все равно умер бедняком. Я тоже работаю, да и мои товарищи, русские, вон сколько их теперь здесь. А наш достаток? Сам видишь и еще наглядишься. Ну, а наши богачи да правители… Ого, куда там вашему эмиру со всеми беками да эмлекдарами! Сами-то они, понятно, пальцем о палец не ударили, мозолей на руках не знают. Живут трудом бедняков, простых людей, таких, как ты да я. Русский ли, туркмен, узбек или киргиз — им все равно. Значит, и нам нужно быть всем заодно, против всяких богачей, угнетателей, какой бы нации ни были они. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, одним словом! Не слыхал такого? Погоди, до всего дойдем, братец Нобат. Не сгнил в зиндане — теперь-то не пропадешь!
Я слушал речи моего нового покровителя, — а говорил он в этом духе частенько с тех пор, как я начал понимать по-русски, — и далеко не все мог сначала уразуметь. Ведь я только-только вышел за пределы родного села и не прочел еще ни единой в своей жизни книжки! Мне в то время русские издания были еще не по зубам. Но теперь я познакомился со множеством людей различных национальностей, рядом со мной находился душевный, умный, бывалый русский человек — по годам мне отец, — который, по всему видно, привязался ко мне. И все виденное и слышанное производило переворот в моем сознании, будило жадное любопытство, стремление постигнуть самую суть своего прошлого и того, ради чего здесь работали люди со всех концов земли. Александр Осипович всегда подробно отвечал на мои вопросы, поначалу робкие и путанные, сам вызывал меня на разговор, просил рассказать о жизни в селе, исподволь приучал меня самого искать и находить разгадки тех головоломок, которые преподносила судьба. Только предупреждал: до поры до времени не вести обо всем этом откровенных бесед ни с кем.
Меня он чаще называл Николаем, Николой, и я к этому постепенно привык. Теперь я уже знал, что мой новый знакомый вовсе не погонщик «огненной арбы», то есть паровоза, которого, кстати, в здешних местах пока и не видели. Богданов — старший путевой мастер, он руководил устройством земляного полотна, малых мостов через сухие русла, каких множество в нашей степи. По его указаниям, ориентируясь по деревянным вешкам, что мы вместе расставляли вдоль участка трассы, младшие мастера и десятники со своими рабочими возводили небольшие насыпи, прорывали выемки, укладывали камень в мостовые опоры. Я таскал за Александром Осиповичем теодолит на треноге, рейку, угломер, рулетку и прочие инструменты, с которыми он постепенно учил обращаться и меня.
Стоял июнь, началась сильная жара. Мы поднимались на рассвете, наскоро завтракали и спешили, пока сердце не начнет жарить вовсю, пройти намеченный участок трассы. Чуть позже нашего принимались за дела землекопы с кетменями, кирками, лопатами, тачками. К полудню работы прекращались — люди обедали, потом прятались от солнца кто куда. Часа в четыре снова начинали трудиться и теперь уже дотемна. Так каждый день, кроме воскресенья.
Вот, наконец, земляное полотно было готово. На телегах и арбах повезли вдоль всей трассы деревянные шпалы. Рабочие растаскивали их по полотну, мы с Богдановым размечали, как их раскладывать. Потом прямо по степи, волоком, лошадьми потянули рельсы. А когда они были уложены, землекопов перевели от нас дальше по направлению к Керкичи на правом берегу Аму. Мне пришлось расстаться с немногими земляками, которые здесь работали.
— Может, пойдешь, Николай, со своими? — посасывая трубочку, как бы невзначай, спросил меня Александр Огипович вечером, накануне отправки землекопов. Я быстро глянул на него: наверное, от волнения у него подрагивал полуседой ус. У меня сжалось сердце. Сейчас собраться, уйти с односельчанами — значит, может быть, никогда больше не свидеться со своим наставником. А сколько еще осталось неизведанного! Я уже тогда начал смекать: если теперь возвращусь обратно в свой аул, все пойдет по-старому, опять буду гнуть спину на бессовестного дядю Амана или на какого-нибудь бая и не видеть мне ни достатка в доме, ни Донди. А вот если научусь всему, что знает мой учитель, тогда другое дело. Может, он мне расскажет, как прижать богатеев у нас в ауле и в других местах… Чтобы, как он говорил не раз, «пролетарии соединились». Вот тогда, пожалуй, никто не встанет на моем пути к счастью! Дождется ли этого Донди? Я был в ней уверен, хотя и тревожился. Да и покидать Богданова мне было жаль. Ведь я так привязался к нему, и он обо мне заботился, точно о сыне.
— Если можно, Александр Осипович, я не пойду. С вами останусь пока…
— Вот, молодец! — он Широко улыбнулся, сверкнув ровными зубами, разгладил усы. — К своим еще поспеешь… А делов у нас с тобой впереди — ого-го!
Я облегченно вздохнул. В тот же день распростился с земляками. А к вечеру на их место прибыли и поселились в бараках новые рабочие, в большинстве русские, которые должны были укладывать путь — скреплять рельсы и пришивать к шпалам, отсыпать балласт, вести телеграфную линию.
Теперь все называли меня Николаем, иные Колей, и говорил я по-русски почти без затруднений. Я и одежду носил, как у всех, — штаны, косоворотку, на голове фуражку с перекрещенными молоточками, на ногах сапоги, а подпоясывался ремнем с медной бляхой.
Вечером Александр Осипович учил меня читать и писать. Для начала он раздобыл букварь. В нем было несколько русских сказок, они мне очень понравились, показались чем-то знакомыми.
Во время работы Богданов проверял, как скрепляют болтами и накладками рельсы, пришивают их к шпалам стальными костылями. Между делом он и меня учил разбираться во всей железнодорожной премудрости.
Наконец рельсы были уложены. В последний раз мы с мастером прошли по участку, проверили ширину колеи.
— Добро! — сказал Александр Осипович, когда мы остановились на границе участка. Завтра с утра принимаем первый поезд. Рельсы и шпалы забросит вперед.
… Паровоз, черный, будто вороной конь, показался мне похожим не на арбу, а скорее на тунче — чугунный сосуд с носиком, в котором воду кипятит на костре. Только этот тунче — на колесах и бежит с грохотом и жутким воем. А за ним цепочкой платформы; эти, и верно, схожи с арбой. Человек, измазанный с ног до головы в масле и копоти, соскочил с паровоза, когда он поравнялся с нами и замедлил ход.
— Богданыч! — еще издали радостно закричал он, увидев Александра Осиповича. — Здоров! Сколько лет, сколько зим…
Они обменялись крепким рукопожатием. Я стоял чуть поодаль. Видно было, что человек с паровоза торопится. Два старых приятеля о чем-то вполголоса переговорили, приезжий сунул Александру Осиповичу свернутую бумагу.
— Ну, до скорого! — он взмахнул на прощанье рукой, вскочил на подножку паровоза, который тотчас тронулся, потянув за собой платформы.
Работы теперь оставалось немного: укладка балласта, окончательное выравнивание пути. И я заметил: Богданов после встречи со своим знакомым сделался сумрачным, рассеянным. Казалось, мысли его были где-то далеко.
Дня через три, вечером, я решился спросить:
— Александр Осипович, вам из дому написали, да? Как там ваши, все живы-здоровы?
