Антанас Шкема - Белый саван
— Вот они утверждают, что ты слишком быстро захлопнул дверь на восемнадцатом этаже, расколол клетку, едва не погубив шиншилл!
— Верно, O’Casey, я сломал клетку, поскольку этот господин вошел в лифт, а потом неожиданно развернулся и пытался вернуться на этаж. С какой целью он это сделал, мне непонятно. Именно в этот момент и захлопнулась дверь. Естественно, клетка пострадала. Думаю, с шиншиллами все в полном порядке. Парень, правда, немного струсил. Зато любимая его спит себе сладко и в ус не дует. Видно, самцы у шиншилл, как и большинство мужчин, нервные.
Стартер улыбнулся одними губами.
— O.K., Tony. Ступай за угол и пережди, а когда эта парочка исчезнет, вернешься.
Уходя, Гаршва слышит слова стартера:
— Сейчас он доложит менеджеру и будет наказан. Воистину, это криминал! Бедные зверьки!
Когда Гаршва возвращается, стартер говорит ему:
— Вонючие шиншиллы. Их место в аду. Будь осторожен, Tony.
— Спасибо, O’Casey.
Экспресс — с десятого на восемнадцатый. Ваш этаж, пожалуйста, спасибо, теперь кнопку, рука на рукоятке. Мы поднимаемся. Я вовсе не сержусь, что старички на меня пожаловались. Был рассеян. Кто просил меня фантазировать про Иосафатову долину. Несчастные старички. А может, у них нет детей и они станут растить этих шиншилл, словно возлюбленных своих чад? Может, и мне следовало заняться этим по их примеру, вдруг сие меня спасет?
Эляна вместе со мной. Семейный покой. Домик где-нибудь на Ямайке. Нам принадлежит целый этаж. Мы обвесили стены репродукциями. Расставили свои книги. Мои собственные издания и поэтические сборники любимых поэтов выглядят внушительно. Для них — специальная полка. По вечерам мы вдвоем с нею слушаем музыку, читаем, спорим, без всякой озлобленности, находя в споре удовольствие. Светит лампа под зеленым стеклянным абажуром. Мы нашли друг друга на станции С., где нет мраморных колонн, зато в зале ожидания царит спокойствие. И на низком столике — живые цветы. На лицах у нас постоянно блуждает улыбка. В наших снах — предчувствие пробуждения. В наших объятиях — отсвет первой поездки на Jones Beach. И наша эмблема — головы умерших дворян. В свободное время мы играем. Складываем кубики, строим замки, фантазируем о жизни и смерти. Из книг к нам приходит спасение. Необязательно Гомер или Данте. Есть и другие. Свои. Близкие. Мы пьем пенящееся вино, и на дорогом столе черного дерева вспыхивает всеми красками фламинго: мы плывем по озеру четырех Кантонов; и где-то в ином краю давно умерший мальчик играет на гитаре, его песню еще не слышали на земле; встает солнце и опять пробуждает мир; мы живем на прохладном бескрайнем севере; там есть время, дорога, луг, крест; ах, пальмы, мои пальмы, пойте же свою песнь в гибком оазисе ветров!
Зоори, зоори, магическое слово, магический ключ, магическое желание, магическое мещанство, магическая ностальгия, ностальгия по вечной клетке.
И в один прекрасный день в нашей клетке рождается ребенок.
9
Мои первые впечатления не такие уж и драматичные. Зато своей отчетливостью и неизгладимостью они затмевают более поздние воспоминания, по сути очень важные, значительные. Мои детские воспоминания так похожи на негритянские маски. Толстогубые, с прорезями для глаз, с гипнотизирующим выражением лица.
Разумеется, это чепуха — подлинность первых впечатлений. Скорее всего, это продиктовано нашим знанием, которое приобретается уже позже. Но и по сей день мне кажется, что я вдруг почувствовал в слепящей тьме; отныне я существую. Я, без тела, без пространства, вне времени, с единственным ощущением себя самого. Как будто я примитивнее любой амебы. Или, наоборот, я сам Господь Бог, парящий во мраке небытия перед сотворением мира.
Дальше следует Карлсбад, человек, горсть вишен. Перед Первой мировой войной наша семья провела одно лето на этом австрийском курорте. Мать с помощью минеральной воды пыталась избавиться от камней в почках. Я плохо помню Карлсбад. Родители накупили там цветных открыток и позже, показывая их мне, поясняли, в каких местах нам удалось побывать и чем мы занимались на отдыхе. И мне представлялось, что я вижу небесный простор, дам с перетянутыми талиями и в широкополых шляпах, грлубую гладь озера и красные лодочки, снежные конусы гор. Но и эти воспоминания свойственны амебам или новоявленному Богу. Зато поездка на фуникулере — совершенно реальна и не вызывает сомнений.
Мы поднимаемся вверх. В вагончике я сидел у окна. Помню вязание в руках матери, острые усы отца, отвесное падение елей назад. И остановку, и встречный вагончик рядом. В окне этого вагончика торчал человек. Лицо у него было красное, и он ел вишни точно такого же цвета. Я смотрел на вишни, а человек на меня. Тогда он протянул мне в окно две вишни и что-то сказал, видимо предлагая. Вишни блестели на солнце. Я взял их. Вагончики разминулись и покатили каждый в свою сторону. Человек — с грохотом вниз, мы — со стенаниями вверх. Две липкие, круглые, красные вишни, которые можно было съесть, лежали у меня на ладони. Я было сунул их в рот, но тут же вытащил.
— Ешь, — сказала мать. Но я все не решался и катал их между ладонями. Вишни были чудесные, хотелось на них смотреть; в то же время они были сладкие, тянуло отправить вишни в рот.
Уже не помню, как там все закончилось с вишнями. Помню только липкие руки, помню, как сжимал в ладонях две ягоды, помню покорность вишневой мякоти.
Потом врезалось в память ожидание. Мне было лет восемь. Дом наш стоял на окраине городка. Рядом дышали болота. Кочки и кривые березки; куда ни глянь — ельник; жалобные крики чибисов; туман, который не в силах растопить даже полуденное солнце. Туман висел над трясиной с лягушками, чибисами, трава вспыхивала зелеными бликами, словно отражаясь в зеркалах столетней давности. И если бы у нас на глазах среди этих болот возникла Золушка, никакого чуда, пожалуй, не случилось бы. Золушка — в перепачканных сажей, пропахших дымом лохмотьях, с корзинкой в руке, ищущая взглядом королевича, в красных башмачках, перемазанных болотной грязью.
Мой отец уверовал, что умеет штукатурить стены. Конечно, очень быстро грубая побелка пересыхала, трескалась, падала на пол геометрическими фигурами. Эти неправильные треугольники, квадраты, прямоугольники были моими самыми любимыми игрушками; из них я складывал стены замка для своей Золушки. Родители запирали меня в пустой квартире, а сами уходили на работу, они оба учительствовали в средней школе. Я в школу не ходил, меня готовили дома. В то время я сильно ослабел, у меня кружилась голова, и меня не пускали гулять одного.
Ожидание всегда появлялось в комнате очень скоро. Останавливалось рядом и замирало. Совсем как заботливая мачеха. Холодное, строгое, справедливое, неумолимое.
Вот она, дорога. Гравийная дорога среди болот, куда не добраться никаким ветрам. Ветер не раскачивал верхушки елей в здешнем лесу, тихо тут, спокойно всегда. Мое укороченное тело отражается в болотной воде. Волосы ниспадают на плечи. На шее золотая цепь. Рядом ступает Золушка. Я веду ее в недостроенный замок, который возводил из грубой штукатурки — отцовского изобретения. В корзинке у Золушки одна-единственная роза. Почему? Да потому, что на болотах розы не растут. Там, за ельником, есть совсем другой мир, другие небеса. Пахучие, ласковые, убаюкивающие. Этот мир обнесен толстыми стенами, вдоль стен стоят стражники в латах и держат наготове копья. Однако копья опустятся, и ворота распахнутся, и Золушка введет меня внутрь. И пускай внутри не слишком роскошно. Красноватого цвета пол; щели; ползущий паук — мудрый хозяин недостроенного замка. Он-то знает, отчего пахнет роза, отчего походка Золушки заставляет стражников в латах опустить копья и почтительно склониться перед нею.
Но… рядом застыло ожидание. И я вдруг увидел комнату, в которой играл. Разложенные полукругом кусочки штукатурки. Зеленую картину на стене; ее отцу подарили его ученики. Они перерисовали открытку, художник плохо стер карандашный контур вокруг заходящего солнца, старательно проведенный карандашом № 1.
Я видел ножки стола — под одну из них была подсунута щепка. Видел дыру в диване и вылезающие опилки. Видел свои грязные ногти. Я ковырял в носу. И мне хотелось и смеяться, и плакать. Чувствовал это бесконечное ожидание родителей, которые еще не скоро вернутся.
И тогда я решался на борьбу. Надо прогнать прочь это ожидание. Напугать его. Уничтожить. Рассмешить. Я распахивал окно, слушал крики чибисов и набирал полную грудь угрожающей прохлады.
Я был индейцем. Смелым и беспощадным. Мои руки цепко держали окровавленные скальпы врагов. Ожидание должно было ускользнуть в открытое окно.
Я был рыцарем. Протыкал обоюдоострым мечом потолок, разбивал вдребезги электрическую лампочку, рассекал диван. Я должен был изрубить ожидание в куски.
