Дмитрий Притула - Ноль три
Вот этот человек, с кем переговаривалась доча, как будто видел, что на балконе мелькнула тень. Но все это он лопочет глухо, поскольку сам был выпимши.
Тут уж я, натасканный детективами, рассказал только то, что видел. Дочь лежала так-то и была несомненно мертва. А мать сидела на кровати и хныкала.
— То есть ты хочешь сказать, что она не выбегала на улицу, не голосила и не рвала на себе волосы?
— Именно так. «Скорую» вызвала не она, а милиция.
— Знаю.
— А на столе стояли две пустые бутылки бормотухи. Уточнить не могу — мало понимаю.
Самое удивительное: хоть в голове не укладывалось, что мать спихнула дочь за стакан вина, но я не сомневался, что так оно и было. Та женщина, с которой я дважды разговаривал, способна выбросить дочь.
Я шел на «Скорую» и думал — к стыду своему, без возмущения, но привычно — да что же с людьми происходит. Нет, не со всеми, разумеется, но с отрядом, и очень немалым, винно-деклассированных людей.
Да и с ними ли только? В прошлом году дочь отравила семидесятилетнюю мать, подарив к празднику тарелку студня. Там был мотив — сын возвращается из армии, сразу женится, у него будет однокомнатная квартира, все ж таки жизнь не с нуля начинать. Это достаточный мотив? Если да, то и стакан вина — мотив достаточный.
Можно сказать — это уже не люди, у них не душа, а морг. Нельзя не согласиться. С другой-то стороны, это мы от нашей лени говорим — там морг, чтоб не вникать, не задумываться, не берем на себя труд понять. Если бы нашелся человек, который раскрыл нам этот морг, да так, чтоб мы ахнули, чтоб наши сердца разорвало бы от боли, чтобы мы спать не могли, жить не могли далее, но для этого нужен человек гениальнее Гоголя и Достоевского. Убежден, до такого дна, хотя бы своей догадкой, не доставал никто.
Я хочу понять, но я слаб, и я не понимаю. И потому для меня это морг. Я благодушен, я сыт, я высокомерен и ленив. Там не морг. Там — иное, но я даже не догадываюсь, что именно.
8
И вот настал день, когда Андрюша принес первую часть своей рукописи. Нервничал, чего там, книги так это бесцельно перебирал на моем столе. Однако бодрился:
— Чепуха получается. Но вы уж полистайте.
— Да уж полистаю, — вторил я ему.
— Это примерно первая часть. Пятьдесят страниц.
— Да уж полистаю.
Это, конечно, малоблагодарное дело — пересказывать повесть.
Нет, особых красот или самостоятельных соображений я не заметил. Даже, помню, огорчился, что не нашел каких-либо неловких ученических фраз, нет, мне показалось слишком даже гладковато.
Все понимаю — трудно ожидать от первой вещи юного автора, что в ней прорежется индивидуальность или самостоятельная манера. Нет, гладковато, усредненно, привычно. Так, подробный пересказ биографии героя. Но вдруг сквозь сухую скороговорку пробился свежий по описанию эпизод — про шалости Каховского в занятой французами Москве. А потом снова сухое безличное изложение — до романа Каховского с Софи Салтыковой.
Тут я понял, в чем дело. Мальчик раскрепощается только тогда, когда у него достаточно материала. А иначе фантазию свою сковывает… Потому как раз боится рисковать и не порет отсебятину, что не нагл. А не нагл потому, что образован. Это закон: без авторской полуграмотности, заметил я, читая современные поточные вещицы по истории, бойкое письмо встречается редко.
Но уж роман Каховского с Софи Салтыковой Андрюша изложил и бойко, и весело.
Что понятно — знает книгу Модзалевского «Роман декабриста Каховского» (брал у меня, и замечу не без тщеславия собирателя, в давнее время я за эту книжку отдал всего трешку).
Тут уж Андрей раскрепостился. И юмор, и легкая ирония появились. Ну прямо тебе рыцарский роман. Герою двадцать шесть лет, барышне восемнадцать.
Смоленская тихая деревушка. Герои гуляют при луне. А вот уж лунная дорожка на глади пруда, и рыцарь наш, восхищенный и лунным светом, и, конечно же, барышней, сжимает ей руки — ах, не могу более переносить — закрывает лицо ладонями, вскрикивает (ведь он поражен именно в сердце, а это больно) и убегает.
А барышня-то, Софья Михайловна Салтыкова, считает, что сердце Пьера чисто, как кристалл, и в нем так легко читать.
Тут Андрюша, на мой взгляд, неплохо придумал — он перебивал авторскую речь выдержками из писем Салтыковой.
И вот она в упоении, вот она протягивает Пьеру дрожащую руку, и он прижимает ее к своим губам и покрывает радостными слезами, и «я пылала уже очень сильным огнем».
И вот снова лунный свет, и дорожка на глади тихого пруда, и «мы шли только вдвоем, при свете луны, очень смущенные, не зная, что говорить».
Раннее солнце пробивается в окно, его лучи залили стену, «я была в упоении, я видела во сне Пьера и проснулась еще более безумно влюбленной в него» (черт побери, прямо тебе «я на земле, где вы живете и ваши тополя кипят»).
Странное дело, Андрей так забавно и трогательно это описал, что я вовсе забыл, что через год Каховский выстрелит в Милорадовича и Стюрлера.
А потому что «смерть без вас мне благо. Ваше молчание остановит биение моего сердца».
Но у папа два часа продолжаются спазмы — жених нищ. «Они убьют меня!» — кричит папа.
«Прощайте! И за пределами гроба, если не умирает душа, я ваш». А также: «Вы еще можете быть счастливы, не я».
Да, она несколько раз выходила замуж, дожила до старости, а он?
А он, потерпев крушение надежд на счастливую и безбедную семейную жизнь, точит саблю о гранит — или с собой, или с этим паскудным миром он сейчас что-нибудь да сделает.
На этом закончилась первая часть рукописи.
9
Мы с Наташей собирались на целый день уехать загорать, и стоило мне вспомнить об этом, как накатывала теплая волна нежности, словно бы экстрасистола у юного невротика, и сердце шлепалось в теплую лужицу надежды и давало о себе знать нежнейшим приливом жара.
Утром я нетерпеливо выглянул в окно и понял, что сегодня не позагорать — небо было обложено тяжелыми разбухшими тучами. Однако жара не спадала, и было ясно, что скоро начнется гроза.
Сразу утешился: не будет загара, так уедем куда-либо вдаль, где нас никто не знает. Целый день вместе — заранее оговоренная радость.
На платформе было малолюдно — будний день, очередная электричка.
Наташа шла ко мне от газетного киоска — серые вельветовые брюки, босоножки, белая блузка, белая кепочка.
И во мне сработал защитный рефлекс — о нет, она вовсе не красавица — и роста небольшого, и бедра узковаты, и эта особенность в лице, вроде аномалии — круглая ямка над верхней губой, придающая лицу обиженное выражение.
Но стоило мне увидеть нежную ее улыбку, как краткий этот защитный рефлекс погас от яркой вспышки радости.
И мы смотрели друг другу в глаза — долгое привыкание после долгой же разлуки. Ничего не случилось? Не забыл?
И со стыдом я признался себе, что включился сторож — как бы не увидел кто из знакомых, что ты на платформе с молодой женщиной, и непроизвольно бросил взгляды по сторонам — заячьи эти сторожкие взгляды — знакомых нет, но руку следует опустить.
— Будет дождь? — спросила Наташа, показав на сумочку, из которой торчал зонтик. Она, несомненно, заметила мои озирания по сторонам, но — свои люди — все поняла и не обиделась. Внешне, по крайней мере.
— Хуже! Будет гроза, — ответил я, знаменитый метеоролог, морской, можно сказать, волк.
— Да, как Зощенко? — спросил я уже в вагоне.
— Тебе это интересно?
— Мне все интересно, если это касается тебя, — это было правдой.
— Нормально. По-моему, скучно не было. Даже поспорили. Даже до крика дошли.
Это такие интеллектуальные игры провинциалов. Много лет при библиотеке существует «Клуб любителей чтения». Сидят люди за столом, пьют чай с пирогами и балакают о литературе. Это трогательно. Нет, правда, это трогательно.
А Наташа — хозяйка дома. Она надевает праздничное платье, люди на заседания и ходят как на праздник. Друг друга повидать и заодно поговорить о чем-нибудь высоком. Так я это себе понимаю. Только бы оторваться от будней и унылости семьи.
Они как-то и специалистов приглашали. Ну, к примеру, вечер Ахматовой — слушают записи, кто-то стихи читает — все покуда мило. Но специалисту недосуг сидеть весь вечер и слушать лепетанья неспециалистов, ему бы свое доложить и уехать. То есть получается школьный урок, при специалисте и пирожные-то поедать неловко — кто ж это жует на уроке. Так что решили обходиться своими силами — хоть непрофессионально, да мило, по-домашнему.
Я хотел как-то сходить на такое заседание, но Наташа отговорила. Уверяла, что будет меня стесняться, исчезнет естественность хозяйки. Думаю, она боится, что я буду ироничен, насмешлив, а может, и нетерпим к чужому мнению.
Да я, по правде, и не рвался — не сдержу себя, буду глазеть на нее, не сумею скрыть восторга, чем внесу нездоровую струю в светское течение вольной беседы.
