Финнуала Кирни - Ты, я и другие
Меня бросил муж; я провожу все время в студии и старательно убеждаю себя, что смогу песнями заработать на достойную жизнь. Однако, похоже, — я смотрю на собственные ногти, — что маникюр куда важнее всей этой ерунды.
— Сейчас принесу.
Иду к холодильнику, надеясь, что мать за мной не последует. Выясняется, что в доме из еды — одни чипсы. В техническом количестве. Хотя вот, есть еще тушеная говядина, о которой я напрочь забыла.
Сильвия принесла. Мысленно говорю ей спасибо.
Наполнив два бокала, ставлю их на обеденный стол и сажусь. Мать стоит у французского окна. По стеклу стекают ручейки дождя.
— Тебе надо заняться садом, — объявляет она, скрестив руки на груди.
Значит, Мег наговорила достаточно.
— Я собиралась тебе рассказать..
— Интересно, когда? — Она не отводит взгляда от лужайки.
Пожимаю плечами:
— Когда почувствую, что могу об этом говорить.
В саду носятся среди мокрой травы дети Сильвии, их крики наполняют комнату. Я уставилась на старое пятно от кофейной чашки на ореховом обеденном столе. Мать садится, подносит ко рту бокал, и я с удивлением и ужасом вижу на ее глазах слезы. Она достает из пластикового пакетика дезинфицирующую салфетку, наклоняется и берет мою руку в ладони, начинает протирать ее осторожно и нежно.
— Прости, — говорю я. Зябко пожимаю плечами.
— Так вышло.
— Что у вас случилось? — Она протирает мою вторую руку.
— Что рассказала тебе Мег?
— Только то, что он ушел. Что была другая женщина.
— Мать снова смотрит мне в глаза. — Была?
Или есть?
Я медлю с ответом, и ее вопрос повисает в воздухе.
— Да. И да.
— Подонок, — шепчет она и берет со стола самую яркую бутылочку. — Думаю, вот это. Фуксия. Тебе нужно побольше свежих красок.
Я не отвечаю: бесполезно. Если матушке пришло в голову, что мне нужны ногти цвета фуксии, то они у меня будут. Она раскладывает набор и принимается за работу.
И примерно через минуту роняет:
— Ты не одна.
Я нежно касаюсь ее руки.
— Знаю, мам. Спасибо.
— Все мы так или иначе с этим сталкиваемся.
У большинства мужья — не подарок. Но большинство — так или иначе — приспосабливается.
Мама, конечно, намекает на любовь моего отца к алкоголю, любовь куда более верную и горячую, чем к ней или ко мне.
— Я любила папу, — говорит она, снова сжимая мою руку, — и он меня любил.
Вспоминаю ее слезы, проливаемые над чашкой кофе, в простыни, над книжкой. От неловкости начинаю ерзать на стуле.
— Отец очень своеобразно демонстрировал свою любовь.
Мама хмурится.
— Не осуждай. — В ее голосе звучит недовольство.
— У тебя было не самое веселое детство, но…
в мире нет ничего хуже, чем потерять ребенка. Когда Саймон умер, с ним умерла и часть души твоего отца.
Тогда-то он и изменился. Он искал убежище от ада.
Я хочу возразить, но она не дает.
— Раньше люди не говорили о своих чувствах вслух. И не было всяких там консультаций у психотерапевтов.
Конечно, отец нуждался в подобной консультации, но даже если бы они уже существовали, он не пошел бы. Чтобы заглушить боль, он пил виски.
Дожидаюсь конца ее речи.
— Я не осуждаю, мама. Просто не понимаю, почему ты с этим мирилась.
— Ты была маленькой. А потом… зачем менять что-то, что много лет всех устраивало? И, кроме того… — Она улыбается и смотрит на меня. — Мы были счастливы.
Прикусываю губу. И язык. Она права. Мне никогда не приходилось переживать потерю ребенка.
Кто я такая, чтобы судить собственную мать? Ведь я и сама однажды уже простила Адама. И тоже убеждала себя, что надо смириться.
— В состоянии ли ты его простить? Просто забыть и не вспоминать? — спрашивает она. Будто подслушала мои мысли, заглянула прямо в душу.
— Нет. — Я стараюсь говорить как можно более уверенно. — Надеюсь, когда-нибудь рана затянется.
Тогда, возможно… Но мне никогда не забыть причиненной боли.
Я не произношу вслух «снова причиненной».
О предыдущем случае матушке знать не обязательно.
Она кивает, не желая спорить.
Собственные слова эхом отдаются в голове; плечам, на которые неделями давил тяжкий груз, становится легко. Многочисленные сеансы с психотерапевтом не прошли зря, но именно мама заставила меня произнести это вслух. Я не приму Адама. Мой брак разрушен.
Я почти слышу, как в матрешке плачет самая маленькая куколка. Возможно, мне наконец удастся восстановить сердцевину своего «я», но она болит — словно внутренности кто-то сжал в кулаке. След от кофейной чашки на столе расплывается; на глазах выступают слезы, губы трясутся. Мама отпускает мою руку с ногтями-фуксиями и заключает меня в объятия.
Не спится. Слишком сильны были сегодняшние эмоции. Я вымотана и измучена, однако уснуть почему-то не получается. Сижу на кровати, прислонившись к изголовью, и болтаю в сети с Салли из Манчестера.
Несколько месяцев назад мы познакомились в интернет-форуме и с тех пор поддерживаем связь.
По сравнению с ее муженьком мой — чистый ангел; и я поражена ее способностью прощать. Она принимает его обратно. Она просто и без всяких рефлексий его любит; он по-прежнему ее муж и отец ее ребенка.
«Он ведь снова тебя бросит!» — хочется закричать мне в экран монитора, набить текст на клавиатуре. Но я сдерживаюсь. Желаю ей счастья, а про себя думаю, что «ее Колин», как она его называет, вскоре снова вернется к своей тощей красотке или к кому-то ей подобному.
Смотрю в пространство остановившимся взглядом.
Возможно, моя мать права. Возможно, я спешу судить; возможно, этого делать не стоит. Но затем снова представляю, как Адам дерет белобрысую шлюху. Представляю со всеми подробностями.
Нет уж. Никакого прощения.
Глава 12
После встречи с Мэттом в «Старбаксе» я почти неделю разгребал собственное дерьмо. Он любезно разъяснил мне, какой я козел, и посоветовал хоть немного привести себя в норму.
Сейчас мы снова сидим в кофейне, но я чисто отмыт и выбрит. На мне джинсы после химчистки и накрахмаленная белая рубашка.
— Мне нужны еще несколько выходных.
Отдаю себе отчет в том, что ставлю Мэтта перед фактом. Сдуваю пенку со своей второй чашки латте.
Плюх! — и на моих безупречных штанах красуется шлепок.
Мэтт смотрит на меня, положив подбородок на сцепленные руки. За последние полчаса мы заново обговорили всю ситуацию с Гренджерами, и я много чего услышал. Впрочем, заслужил.
— Только до конца недели, — добавляю я. — В понедельник выйду.
— У тебя все нормально?
— Зашибись. Просто надо приучить себя к мысли, что брак разваливается, через несколько недель возвращается в Лондон брат, а мне негде жить. И, да, меня отстранили от работы с партнерами, которых я добыл фирме.
Мэтт глубоко втягивает воздух. Думает, что ответить.
Я знаю, сказать ему нечего, все это вовсе не его вина. Однако мне нужен козел отпущения, чтобы было кого обвинить в предательстве Гренджеров. Не я же в этом виноват, правда?
— Через некоторое время они успокоятся, Адам.
Пусть все немного уляжется. Почему бы тебе не съездить отдохнуть?
Греться на солнышке — одному? Я ни разу не проводил отпуск сам по себе, не собираюсь и пробовать.
— Может, Эмма согласится составить тебе компанию?
— Он как будто читает мои мысли.
Может, и согласится. Но мысль о том, как мы с Эммой весело возимся на песчаном пляже и она вся такая в белом бикини, почему-то не наполняет меня энтузиазмом.
— Выйду в понедельник.
Мэтт закусывает нижнюю губу, а я ухожу.
Мне здесь не место. Я знал это, еще когда поворачивал машину. Знаю и сейчас, проезжая мимо ее дома; знаю, совершая круг. Привычное действие: так я делаю пару раз в год, — но сегодня все иначе. Сам не понимаю, как здесь оказался; чувствую себя таким неприкаянным, что испытываю потребность хоть мельком бросить взгляд, прикоснуться хоть к крошечному мгновению той жизни. Возможно, даже остановиться, постучать в дверь — и спросить у Киры Гренджер, какого черта ее братья послали меня куда подальше.
Ее дом угнездился между вересковой пустошью и Хай-стрит. Я паркуюсь в нескольких метрах от массивных ворот конюшни. Это дом, который едва ли когда-нибудь сможет себе позволить кто-либо из работающей братии; такой по средствам только денежным заправилам. Вокруг — маленький, но ухоженный садик. По обе стороны полированных дверей растут лавры.
Меня колотит. Я закрываю глаза и представляю, как ступаю на изящную плитку, ведущую к главному входу. Поднимаю хромированный дверной молоток и дважды стучу. Она когда-то рассказывала, что молоток в форме головы единорога приобретен в антикварном магазинчике неподалеку. Мои глаза по-прежнему закрыты. Вот стучат ее каблуки, клацают по викторианскому кафелю в черно-белую клетку. Вот она открывает дверь. Пусть годы будут к ней добры. Несколько мелких морщинок в уголках глубоко посаженных голубых глаз — а в остальном она все такая же: черные прямые волосы, собранные в тугой пучок, обрамляют лицо — по-прежнему прекрасное. Она ведет меня в дом, заполненный звуками детского смеха. Этот дом совсем не похож на тот, в котором росли Бен и я, — но мы с Бет постарались создать похожий для Мег.
