Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга первая)
— Ее не пустили, сынок, — шепотом проговорила она, хотя я ни о чем не спрашивал. Не сразу ее слова дошли до моего сознания. Кого не пустили — Донди? Выходит, мать знала обо всем? Или догадалась? У меня не было сил расспрашивать. Будто скошенный серпом колос, я рухнул на кошму. Весь мир провалился в черную бездну…
— Не пустили, на замок заперли; верно, заподозрили, когда ты пропал со двора, — продолжала мать. Помолчав, она овладела собой, заговорила мягко, ласково: — Ты не печалься, сынок, милый. Значит, аллаху было угодно так рассудить… Может, другую полюбишь, забудешь…
С трудом я сообразил: мать знает обо всем, а Донди, значит, заперли, угадав недоброе в моем исчезновении. В тот же миг жгучий стыд охватил меня. Как я мог, как посмел разувериться в Донди, хотя бы на мгновенье?! Я никогда себе этого не прощу.
Меня разбудил звон верблюжьих бубенцов Началось! Последний день проводит невеста в родительском доме.
Дальше все шло, как требует обычай, как мне случалось видеть уже на десятках свадебных тоев. Но там я был один из сотен зрителей, а здесь…
Я отупел от нестерпимой внутренней боли, двигался точно в полусне, перед глазами стояла пелена тумана. Пришлось мне и изрядно поработать в этот памятный день! Дядя, безусловно, догадался о том, что мы с Донди затеваем побег. И теперь уж ни на шаг не отпускал меня со двора. Своими руками я готовил проклятый отъезд моей Донди. О сопротивлении — не было даже мысли.
Лишь в последний момент — когда тронулся свадебный караван и заколыхалось на горбе верблюда кеджебе, скрывшее Донди, — я потерял власть над собой. Бежать, сейчас же, следом за кеджебе, нож со мной… Обрезать узду верблюда… Кто встанет на моем пути — ножом по горлу!..
Должно быть, я переменился в лице. Мать, стоявшая рядом, оглянулась на меня, приглушенно ахнула, крепко схватила меня за руки:
— Нобат… Успокойся! Всех погубишь…
— Пусти! — рванулся я. Мать упала, но не выпустила моих запястьев, лежа на полу, взмолилась:
— Смирись! Кончено.
Я задыхался, слезы градом катились по щекам, и я их не утирал. Скрылся караван, улеглась пыль на дороге.
Не отпуская меня, мать поднялась, закинула дверной полог кибитки. Звон верблюжьих бубенцов чудился мне всю ночь, до самого рассвета, сквозь горячечный, тяжкий полусон.
Пленники зиндана
…Разлучили меня с милой — черны косы,
нежный стан,
Я тону в пучине скорби, жгучим гневом обуян…
Старинная песня, где юноша горько сетует на свою безжалостную судьбу, не успокаивала, не облегчала. С утра я принялся за обычную, безрадостную работу: двор подмел и полил, сгреб навоз вьючных животных, на которых приезжали гости. Скотину напоил и отправился к арыку накосить свежей травы.
Когда мать в первый раз вышла в то утро из кибитки, я глянул ей в лицо и даже отшатнулся. Старуха, согбенная горем! Так резко изменила ее облик наша общая злая беда. Мать поплелась разжигать огонь в очаге. А и стоял, ноги словно к земле приросли.
И вот я срезаю, острым серпом, под самый корень стебли молодого клевера. Обхожу кусты, кочки. Солнце еще не припекает, последние петухи перекликаются. Холодный камень у меня на душе. Хочется закрыть глаза и провалиться во тьму, в беспробудный сон…
Я смахнул серпом десяток стеблей клевера — и замер в ужасе: передо мной лежал в граве, скорчившись, человек! В облезлой папахе, легком халате, ноги подвернуты, одна рука словно вывихнута. Лежал без движения, кажется, не дышал… Опомнившись, я попятился; хотел крикнуть — горло перехватило. Подойти, разглядеть? Страшно…
— Мама! — вполголоса окликнул я, так что мать возле кибитки не расслышала. Я бегом пустился к пел:
— Мама, человек в траве. Не дышит…
Мать бросилась к тому месту, которое я указал. Нагнулась, долго разглядывала. Я наконец совладал с робостью, вспомнил: ведь мне уже шестнадцать. Подбежал к матери. А она присела на корточки, сняла с лежащего папаху. Черные тугие косы упали на траву. Девушка!
Да. Это была Донди.
— Убили?.. — без звука вырвалось у меня из груди. Мать обернулась, махнула мне рукой: отвернись, дескать. Стала развязывать у лежащей халат. Я стоял, отвернувшись.
— Живая, — проговорила наконец мать.
Я приблизился. Мать знаками показала: приподними. Вдвоем мы приподняли Донди, она была в беспамятстве. Мать осторожно тронула ее за правую руку — девушка издала протяжный стон.
Почему она здесь? Наутро после свадьбы, в мужской одежде, без сознания… Тотчас мне пришло на память, как мы с ней уговаривались бежать, тоже переодеть ее собирались. В чем дело?
— Мама, — я тронул мать за рукав платья. — Давай спрячем ее. Никому говорить не нужно, пока она в себя не пришла. Тут что-то неладное…
Мать не ответила, вглядывалась в искаженное от боли и бледное лицо девушки. Она о чем-то догадывалась, но мне пока ничего не говорила.
Между тем во дворе заметили, что мы с матерью не выходим из кустарников за арыком, что-то разглядываем, переговариваемся. Первой прибежала, почуяв недоброе, мать Донди. С коротким горестным воплем упала наземь возле дочери, не в силах вымолвить слов. Следом, сдерживая волнение, пришел дядя Аман.
Моя мать тем временем шапкой Донди зачерпнула воды из арыка, брызнула девушке в лицо, смочила губы, рот ей приоткрыла и влила глоток, другой. Донди на миг разлепила веки.
— Все… — прошептала она едва слышно, кривя губы. — Пировали на свадьбе моей?.. Теперь на поминках… — больше она не смогла говорить.
Моя мать напряженно вглядывалась в бледное лицо Донди. Дядя Аман, ничего не понимая, растерянно хлопал покрасневшими веками.
— Беги за старухой Шерике, — вполголоса велела мне мать.
Я кинулся бегом через посевы, по еще не высохшей росе. Шерике, знавшая искусство врачевания, только еще собиралась пить чай. С трудом я уговорил ее поспешить к нам, пообещав от имени дяди щедрое вознаграждение. И она заковыляла, переваливаясь грузным телом, следом за мной.
Донди между тем уже перенесли в дом к родителям. Но халат снять не сумели — девушка стонала, очевидно, испытывая острую боль, когда трогали ее правую руку.
Искусница Шерике только глянула — попросила нож, одним ловким взмахом разрезала на Донди халат, по рукаву и боковому шву. Я отвернулся.
— Перелом, — проговорила старуха. — Не беда! Как говорят, ломается рука, чтобы криво срастись… Ну-ка, сынок, принеси свежих камышинок. И дайте мне яиц с пяток, две пиалы.
Я побежал исполнять поручение. Возвращаюсь: Шерике уже взбалтывает в одной пиале яичный желток, в другой — белок. Камышинки она разрезала вдоль, на топкие палочки. Потом — я не глядел, но слышал все, — старуха принялась осторожно мазать сломанную руку Донди желтком, после тряпками обмотала, опять смазала, обвязала камышинками, смазала… Девушка тихо стонала, но чувствовалось, что ей уже лучше.
Перед Шерике поставили чайник, пиалу. Она завершила, наконец, врачевание, села на ковер, стала чай наливать в пиалу и обратно в чайник.
Дядя Аман вышел, за ним — жена. Моя мать осталась возле больной. Я тоже не мог отойти, не отрываясь вглядывался в похудевшее, с капельками пота, лицо моей возлюбленной.
Что же произошло? Объяснит ли она? Хоть бы на мгновенье глаза приоткрыла… Почему сказала о поминках? Мысли в моей голове мешались.
Внезапно у ворот послышались чьи-то грубые голоса. Потом — заискивающий говорок дяди Амана. Чужие люди что-то приказывали ему. Наконец я услыхал: назвали мое имя.
— Нобат! — вслед за тем окликнул дрожащим голосом дядя.
С тревожно забившимся сердцем я выглянул во двор. Опять меня разлучат с Донди… У ворот стояли двое; на голове у каждого белая чалма. Это — ясаулы, посыльные судьи.
— А ну живо, собирайтесь! — чванливо щуря глаза, проговорил один из них и ткнул пальцем в грудь дяде Аману: — Ты… и мальчишка. Казы ждать не любит.
Я едва успел проститься с матерью, дядя Аман — со своей женой. Донди так и не приходила в сознание.
…Помещение, занимаемое казы, — казыхана — это просторный двор в той части нашего аула, что носила название Эсенменгли. Изгородью из хвороста двор разделен надвое. В одной стороне живет сам казы с семьей, здесь имеется также стойло, где находятся лошади судьи и его помощников. А в другой стороне, за воротами, что постоянно охранялись стражниками, в низком здании располагалась приемная казы; тут же днем сидели, ожидая приказаний, его ясаулы.
Нас, однако, повели не в приемную казы, а на широкий двор чуть наискось от казыханы. То была резиденция самого Гулам-Хайдара, бекча — то есть правителя аула Бешир и его окрестностей.
Сухие, полусгнившие талы росли вдоль улицы, что вела к казыхане и помещению бекча. Наши односельчане верили: эти деревья посохли оттого, что каждый день здесь, перед лицом властей, клеветали на невинных, давали ложные клятвы, деньги вымогали, оттого, что много слез человеческих пролилось на эту землю. Да и не видно было, когда перестанут, они литься…
