Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга первая)
Из-за дувала слышались крики, ругань. Я знал, что там творится: двое наших соседей-бедняков по имени Ёлдаш и Яз-Халыпа обвиняют один другого в бедствиях, которые постигли их обоих. Теперь все уже кончилось, осталось только горевать да ругательствами обмениваться… А началось с сущего пустяка. Арык для полива земли Яза проходит через двор и надел Ёлдаша; ну тот и решил: раз моя вода по земле соседа протекает, то и мне можно по ней ходить. Ёлдаш терпел, терпел, а потом взбеленился: не желаю, чтобы ты топтал мои посевы. И не пустил однажды соседа, когда тот направлялся на свой участок.
Вспыхнул спор, вражда разгорелась. Оба — к казы. Тот принял жалобы обоих бедняков, велел: ждите, мол, разберемся. А дальше, приходит сначала к одному, потом к другому посыльный судьи наш односельчанин Хакберды. Вызывают на разбирательство по очереди спорщиков, и с каждого казы требует денег — посыльному за услуги.
Постепенно все и выяснилось: уже не впервые хитрый Хакберды втирался в распри, набивался с услугами к казы, а потом в его пользу с бедняков тянули последние гроши. Мало кто знал, что из этих денег, — по мелочи — ловкач набирал изрядные суммы и делился с самим казы, его помощниками и даже с бекча, представителем эмирской власти в ауле. За эти подачки они и пользовались его услугами, а потом своей властью взыскивали в его пользу плату с бедняков. Хакберды даже официально именовался: джебечи, то есть посредник. До того усердно он «посредничал» в споре двух соседей-бедняков, что тем пришлось продать всю свою скотину да еще и по пол-участка земли. А потом оказалось, что и на тяжбу-то он сам их подтолкнул. Стал наговаривать Елдашу: как это, мол, ты допускаешь» чтобы посторонний ходил по твоей земле, посевы топтал? Неужели, дескать, ты за себя, за свои права постоять не в силах? Так и подбил человека на скандал. Разъяснилось все, когда было уже поздно: имущество продали, деньги уплатили за решение дела и за разные услуги. В карман Хакберды-джебечи изрядная толика перепала и с властью имущими поделиться он не поскупился. Ёлдаш «выиграл» дело: Яз-Халыпе запретили ходить через его надел. Да что за радость? Вот теперь и доругивались оба спорщика.
Послушал я их немного и, удрученный известием о сватовстве бая, сказал матери:
— Ты бы как-нибудь перемолвилась с Донди… Неужели она… — дальше я не мог говорить, комок подкатился к горлу.
— Хорошо, сынок, — отозвалась мать, она сразу все попила.
Только к вечеру ей удалось переговорить с девушкой без посторонних глаз. Я уже сходил за травой для скотины, дров наготовил и все глядел на мать жадными, вопрошающими глазами: «Говорила с Донди? Что она ответила?». Наконец, уже затемно, когда готовились ужинать, мать тайком шепнула мне:
— Донди передала: ни за кого, дескать, не пойду, кроме Нобата. Лучше смерть!
Горячо сделалось у меня в груди, и слезы прихлынули к глазам. Все-таки я счастливый парень! Не ошибся в своей Донди. Но что же нам делать, что предпринять, как отвратить неминуемую беду?
Два дня пролетело — я ничего вокруг не замечал, погруженный в тревожные раздумья. Наконец утром мать со слезами на глазах сообщила:
— Сегодня под вечер — той сватов. Аман уже всех пригласил…
Той сватов — это сговор накануне свадьбы в доме жениха. Туда приглашают близких родственников невесты, которых щедро одаривают. И часть калыма — баранов — накануне пригоняют на двор будущей жены. В конце дня к нам сошлись родственники и соседи, которым отсюда следовало отправиться на той сватов к Худайкули-баю. Я подал чай. Дядя Аман подозвал меня:
— Нобат, обуйся, оденься попригляднее. Поедешь с нами. Близким родственникам невесты нужно побывать в гостях у жениха.
Понимал ли этот бессердечный, ослепленный корыстью человек, что он творит? В то время я не умел объяснить поступок моего дяди. Но уже чувствовал к нему острую ненавидеть. Ведь он решил отпять у меня самое дорогое.
— Мама, — сказал я, входя в нашу кибитку. — Велят ехать…
— Поезжай, сынок, — мать превосходно понимала мое состояние. Сейчас лучше покориться.
Покориться?! Ну, нет, мы еще посмотрим… Будто в тумане, я переоделся, вышел, заседлал ишака. Дядя, нахмуренный, пристально наблюдал за мной. Когда выехали со двора, бросил мне, не обернувшись:
— Не вздумай отставать!
Так я отправился в путь для участия в торжестве, приближающем гибель моего собственного счастья. Отвратительным, угнетающим показалось мне с начала до конца все, что происходило на тое сватов у толстопузого бая Худайкули. Конечно, на самом почетном месте восседал здесь Мусакули-ахун, своим гнусным обликом напоминавший мне коварную, кровожадную змею. Он без умолку болтал всякие мудреные вещи: о замечательных людях древности, о набожном и благочестивом эмире Шах-Мураде Вельнами. А у меня из головы не выходила мысль, что за деньги наняли его, чтобы важным и значительным выглядело это сборище, на котором девушку продают, словно овцу на убой… И ни одно такое грязное дело не обходится без тебя, подлый святоша!
Принялись угощаться. Как заведено, принесли вареную баранью голову, подали ее, конечно, почетнейшему из гостей — Мусакули-ахуиу. Он раскрошил — и лучшие кусочки оставил себе. Жадная, ненасытная утроба! А сам все говорит и говорит, учеными словами дурманит своих сотрапезников.
Потом начали раздавать, по обычаю, платки, в углах которых завязаны серебряные монеты. Снова Мусакули-ахун изловчился — два платка заполучить сумел: потому, дескать, что он на тое представляет и сторону жениха, и сторону невесты, от тех и других получил приглашение. И еще раздавались подарки; даже мне — тоже ведь родственник близкий! — достался летний халат. Легкий халатишко, а мне показался весом с каменную гору. Слезы стояли у меня на глазах, смахну — опять навертываются. Продают, продают мою Донди, счастье мое! Ну, погодите, хищники, будет вам расплата за злое дело!
Когда гости плотно угостились, наслушались болтовни старого прохвоста, подарками разжились, было объявлено, что сейчас со стороны жениха родне невесты вручат скот, пригнанный в счет калыма. Все гурьбой вышли посмотреть. Верно: стоят баранов с десяток, еще верблюдица с верблюжонком, корова и даже конь. Принялись их оглядывать, ощупывать, цену спрашивать — в точности, как на скотном базаре.
Торжество на этом и кончилось. Остаток угощения завернули в скатерть и сунули в хурджун, чтобы в нашем доме полакомились женщины и ребятишки. Когда мы вернулись к себе, все привезенное разделила и раздала старуха Бексолтан, и себя, конечно, не обидела при этом.
Ломоть свадебной лепешки отнесли и моей матери. А у меня на плечах — новый халат! Ну, чем не праздник?
Точно пришибленные сидели мы в этот вечер вдвоем с матерью в нашей кибитке. У меня сжимались кулаки и судорогой сводило скулы. Вскипятили чай, но пить его не хотелось.
— Мама! — не вытерпел я. — Ну, где же совесть у, нашего, дяди Амана? Разве покойный отец не дал ему денег да баранов в счет калыма за Донди? Об этом знает весь аул… А раз он поступает против совести и свое же обещание нарушает, давай пожалуемся казы… или даже к бекча пойдем…
— Грех жаловаться властям на родных, сынок! — сразу же возразила мать и надолго умолкла, задумалась. Потом проговорила, глядя на тусклый огонек керосиновой лампы: — И что проку жаловаться? Вон, соседи наши, Ёлдаш и Яз-Халыпа… Разорились только, сами теперь локоть кусают. Нет, не будет помощи от тех, у кого сила и власть… Одно остается нам, беднякам: терпеть и на аллаха надеяться… Ох, ох, горемычные деточки вы мои-и!.. — она всхлипнула и ладонями зажала глаза.
Снова она за свое: терпеть, покоряться… Но и возразить нечего. Опять повисло тягостное молчание. Гнев и обида разрывали мое сердце: я вспомнил сегодняшний постыдный торг, обжорство, болтовню хитрого святтоши-ахуна. Ненависть, лютая злоба — чувства доселе неведомые — разрастались в моей душе.
— Я уже с ее матерью говорила, — мать точно угадала мои мысли, поспешила хоть чем-нибудь меня утешить. — Та со мной согласна, даже мужу своему отважилась сказать, что неладно он поступает… Так Аман с кулаками на нее: убью, мол, искалечу и тебя, и девчонку, если попробуете еще раз заикнуться против!.. Озверел человек, ослеп от жадности. Ум у него помутился, не иначе. Ведь это такое злодейство: почти девочку силой отдавать за пятидесятилетнего! С родной дочерью он, пожалуй, так не обошелся бы!
— Как?! Разве Донди не родная дочь дяди Амана?
— Ох, сынок, я нечаянно проговорилась Об этом мы не рассказывали никому… Отец Донди умер рано, даже не повидав свою дочь. Мать осталась вдовой и ее выдали за дядю Амана. Ты, сынок, никому не говори, но она тоже сирота вроде тебя. Хотя сама Донди не знает об этом.
Я был ошеломлен услышанной новостью. Оказывается, и у Донди, как у меня, нет отца. Она теперь для меня еще дороже, еще ближе стала.
