Юрий Калещук - Непрочитанные письма
— Михалыч, — миролюбиво говорит Гриша, — мы тут вот что придумали... — Он излагает суть дела, добавляя в заключение: — А люльку я попрошу отца сделать. Он сделает.
— Люльку? — переспрашивает Панов. — Отца?! — И начинает хохотать, сотрясаясь всем телом, притопывая ногой. — Нет, дайте хоть раз посмеяться, как в кино! Люльку! Отца! Отец для сынка люльку!
Гриша стоит, сжав кулаки. Поднимается Петро. Резко хлопает дверь, вбегает Калязин:
— Там это... Почему-то к центробежке не пройти! Все плывет!
Выскакиваем из балка кто в чем.
Дорога к центробежному насосу — узкая тропинка в распадке, где росли желтые и голубые цветы на длинных вялых стеблях, а просвечивающие сквозь осоку кочки были похожи на цыплят, роющихся в траве, — эта дорога исчезла вместе с кочками, цветами и следами наших ног; от емкости для дизтоплива и до маленького озерца, на берегу которого стоял деревянный помост с центробежным насосом, пузырится жидкое тесто, медленно и неохотно стекая в ложбину. Панов пробует сделать шаг, но под ногой сразу же не оказывается опоры, и он откидывается назад, выдергивая сапог из недовольно хлюпающего теста.
— Ну и что? — говорит он. — Ты, Калязин, тундры, что ли, не видел? Это ж болото. Элементарное болото. — И Панов направляется к своему балку, пытаясь на ходу почистить сапоги о траву. Выбравшись на мостки, он оборачивается к нам, кричит: — Севера вы, что ли, не видали? Это ж Север!
Слева и справа от буровой вышки поднимаются сопки: левая давно начала осыпаться, в ее очертаниях что-то неопределенное, тревожащее, как фраза на незнакомом языке, внезапно возникшая в разноголосом бормотанье эфира; на острой вершине правой сопки темнеет дощатая пирамидка триангуляционного знака.
— Север, — хмыкает Петро. — Именно что Север...
— Нет, — медленно говорит Гриша. — Не буду я с ним здесь выяснять отношения. Времени жалко. А вот на отгулах...
— Забудешь, — говорит Валера.
— Хорошо, если забуду.
Густой поток стекает к озеру медленными толчками. Вот еще одна кочка, еще один островок травы, еще один след, обозначавший тропу, исчез, отвоеванный неторопливым и неукротимым движением тундры. Чей это след?..
— Как же Толян теперь доберется? — недоуменно произносит Ибрагим.
— Толян? — переспрашивает Валера. — Доберется! Толян всегда доберется!
— Помнишь, как он зимой с четвертого номера на пятый топал? — смеется Мишаня. — Семь кэмэ!
— Там — другое дело было, — сдержанно говорит Ибрагим.
— Другое? Ну, я угорел!
Я забираюсь в спальник, во долго не могу уснуть. Где-то в тридцати метрах от балка затаенно ворочается тундра. Ночная вахта заканчивает спуск первой секции технической колонны. Подходят к рейду Харасавэя сухогрузы и танкеры. Высоко в небе гудит рейсовый Ил-18, через сорок минут он будет в Амдерме или Воркуте, дозаправится и пойдет дальше на материк, в Москву или Ленинград. В этот час где-то тихо играет музыка, нежарко светит уходящее солнце или идет медленный дождь, бесшумно струясь по чистым стеклам широких окон и бурля в водостоках; терпеливо передвигается очередь за вечерней газетой; нервозно вглядываются в туманный свет театральных подъездов одинокие безбилетники; уходит свет из фонарей и окон, пустеют улицы и затихают машины, и только страницы книг еще долго шуршат, да скрипят перья, которыми пишут такие письма, что поутру их страшатся перечитать, а перечитав, уж не решаются отправить... «Бесплодна и горька наука дальних странствий. Сегодня, как вчера, до гробовой доски — все наше же лицо встречает нас в пространстве: оазис ужаса в песчаности тоски», — ну уж нет, вот это неправда.
— Чего ты опять ночью вставал? — спрашивает Петро у Гриши. Мы сонно топчемся в сушилке, одеваясь на вахту.
— Тихо было — вот и встал. Чего это, думаю, дизеля замолчали?..
— На «горке» знают?
— Ну, Панов с четырех от рации не отходит. Ждет, что база решит.
— Теперь-то уж чего ждать? Дождались. Надо было скважину нормально шаблонировать перед спуском колонны. А то — давай-давай! — Петро раздраженно швыряет верхонки на лавку. — Дали.
На буровой непривычная тишина. Безмолвна лебедка. Нелепо торчит из устья длинный обрубок трубы.
Потом снова заговорят дизели и заработают насосы, промывая скважину, — но это будут другие голоса и иные ощущения: словно ты остановился с разбегу и сейчас топчешься на месте, беспомощно перебирая ногами.
— Ну, что, — говорит Шиков, появляясь на трапе в отмытой до блеска желтой курточке, — не удалось Артему устроить брата в депо?
— Что на «горке» решили? — нетерпеливо спрашивает Гриша.
— Будем цементировать по месту прихвата, — сообщает Шиков. — Как только установится летная погода.
— Летная погода? — удивленно произносит Петро. — Шутишь, Володя!
— Не совсем. Видишь, трубка из скважины торчит, «четверка»?
— «Четверка»... Черт, ведь у нас на превенторе плашки под пятидюймовые трубки поставлены!
— А бригада Эрвье завтра на тринадцатом номере забуривается...
— Послушай, Володя, — снова спрашивает Петро, — но при чем здесь все-таки нелетная погода? На «горке», что ли, нет этих плашек под четыре дюйма?
— Что ли нет.
— И нужны-то плашки на какие-то три часа...
Когда мы закачаем жидкий цемент в затрубное пространство скважины, то сначала, пока тесто схватится и загустеет, в стволе возникнет полое пространство с медленно твердеющими стенками, наполненное водою. В эти часы противодавление на пласт резко падает и появляется угроза выброса. Потому так нужны нам эти проклятые плашки — превентор, противовыбросовое устройство, должен быть наготове...
А погоды нет. Ее нет день, два и три. То ее нет в Тюмени, то ее нет на Мысу Каменном, то ее нет у нас — где-нибудь ее обязательно нет.
Каждый вечер Панов говорит:
— Завтра будет борт. Пишите письма.
Мы написали письма в первый же день непогоды, и они лежат в балке мастера возле рации — одинаковые конверты, на которых Ту-134 несет непомерно большой флаг.
Ночи по-прежнему белые, хотя с десяти до двух солнце исчезает в море. Днем тракторный кран пытался перебросить водную линию из озера, которое перестало быть озером, в другое, до которого плывущая тундра еще не добралась. Из этой затеи ничего не вышло: кран увяз по лебедку, не пройдя и ста метров. Теперь то же задание получила наша вахта.
Дробный свет, пыльное небо, хотя караваны, поднявшие эту пыль, прошли в пяти тысячах километров и в пяти сотнях лет от нас... Ржавая стружка сухой травы, торчащей из черной воды. И вода здесь какая-то другая.
До связки труб, брошенных краном, метров пятьдесят матовой графитной равнины, разрезанной трещинами на аккуратные плитки. Если идти очень быстро, то провалиться не успеваешь. Лучше, конечно, если бы были крылья. Мы бежим, размахивая руками, словно это может помочь. Помогает. Только перед самыми трубами, когда наши торопливые тропки стали сливаться в одну, я ступаю в чей-то след. Вот этого делать не стоит. Романтическое правило, по которому легче идти, когда кто-то прокладывает дорогу, в тундре утрачивает смысл: от первого же шага рвутся силы сцепления тонкого слоя здешней земли, и след становится обыкновенной дырой. Почва, притворявшаяся твердой, мгновенно уходит из-под ног, и я едва успеваю схватить протянутые мне руки.
— Перекурим — и начнем.
Трубы килограммов по восемьдесят, нести их вдвоем нетрудно. Но едва вскидываешь груз на плечо, как тундра, нехотя удерживавшая твой вес, с нагловатым хлюпаньем расступается под ногами. Полшага. Шаг. Еще полшага. На коленях. На локтях. Ползком. Озеро не приближается. Километрах в четырех на север от нас виднеется решетчатый фонарь буровой вышки. Тринадцатый номер. Гриша вглядывается вдаль, прислушивается.
— Бурят, — говорит он. — Бурят!
Появляется Мишаня с дымящимся чайником. Завтрак на траве. Та картина, правда, сначала называлась «Купание». Что ж, тоже подходит
— Эх, — мечтательно произносит Калязин, усевшись на перевернутой каске, как на горшке. — И чего мы тут корячимся? Один вездеход и два такелажника за полчаса линию выложили бы. Красота!
— А через неделю и этот ягель окажется в озере, — тихо и бесцветно говорит Петро. — Вся тундра гусеницами располосована. Ты в это лето хоть одного лемминга видел?
— Нет.
— И я — нет. Значит, зимой песцов не будет.
— Ну и что? Не будет и не будет. Никакая тварь по помойкам шастать не станет — только и всего.
— До чего же ты дремучий человек, Калязин! Тут все повязано. Это ж хоть и тундра, но тоже живая земля. Понимаешь?
— А если не гусеницы? Колесная техника тут вообще без пользы. Без пользы тут колесная техника. Вон, каротажку к нам на буксире еле доволокли. Так она здесь и останется. А ведь сотни километров своим ходом не прошла.
— Двадцать три кэмэ на спидометре. Хорошая машина, — вздыхает Мишаня. — Ее бы на бетонку, да чтоб современница в кабине рядом — ну, я угорел.
