Юрий Калещук - Непрочитанные письма
Вновь мелькнуло в ветровом стекле «уазика» и исчезло, только теперь уже справа по ходу движения, кромешное крошево опаленного металла, обугленных кореньев, оплавленной земли. Теткин скользнул взглядом по останкам взорванной буровой, проворчал:
— Вообще-то все эти кавалерийские методы надоели. Ногу в стремя — и на танки. Или так еще: скачем, скачем — холка в мыле. За кем гонимся? От кого убегаем?
— От себя. Чтоб не думать ни о чем.
— Но кто, кто должен сказать, каков пионерный период у бригады? А ведь он нужен, да? У управления? У объединения? Когда я в Вартовске работал…
— Это во втором УБР? У Исянгулова?
— Ага. Старик Исянгулов...
— Тогда-то он стариком не был.
— Да всегда он казался нам стариком! Все делал медленно, с расстановочкой. Над ним посмеиваются, а у него своя линия. Он готовил результат. И ведь это был результат, да?
— И буровых мастеров этого управления можно было отличить от остальных, — подумал я вслух. — По походке, что ли?.. Шакшин, Петров... Какая-то плавность движений... Даже Володя Глебов — уж на что пацан был тогда, а тоже — медлительный, основательный, степенный...
— Школа!
— Куда же она подевалась, эта школа? Куда уходит все, чему мы научились?
— Каждый учится сам. Должен. Сам. Учиться.
— И это верно. По отношению к человеку. Одному человеку. Каждому.
— Однако не каждый хочет... Сворачивай! — крикнул Теткин водителю. — Вот он, 144-й... — И сказал мне: — Комсомольско-молодежная бригада. Вроде как у Володи Глебова когда-то в Нижневартовске. Да-а... Буровой мастер — Валера Медведев. Годочков ему... полста пополам. Совсем мальчишечка! Сюда еще студентом приезжал, я с ним на Ем-Еге встретился, я тоже там начинал... Распределения к нам не было. Упросил. Упросил, умолил, уломал — в Нягань прорвался. Вот так. Остальное — сам увидишь.
В балке никого не было, но Теткин сразу нашел себе занятие — взял вахтовый журнал, диаграммы суточных рапортов и углубился в них, бормоча: «Та-а-ак... При подъеме у них затяжки — на две двести двадцать, на две триста пятьдесят, внизу... Интерва-а-ал... Ага, четыре, пять... семь свечей...» И, когда вошел мастер — впрямь молоденький паренек, вроде моего Серого, — Теткин, не поднимая головы, спросил:
— Отчего затяжки на две двести двадцать?
— Сальник, наверное.
— Почему так решил?
— Метаса, должно быть, много ввели, — ответил паренек и улыбнулся. Хотя улыбаться, возможно, было нечему. Но разве мы, когда нам было «полста пополам», улыбались лишь тогда, когда было чему улыбаться?..
— Не-ет, это не сальник, — задумчиво произнес Теткин. — Это шлам... Та-а-ак... Пачки шлама не вымываются раствором, лишь приподнимаются и останавливаются в затрубье. В интервале две двести — две триста пятьдесят. И тормозят инструмент! Видимо, так. Скорее всего. — Он посмотрел на Медведева и неожиданно спросил у него: — А что, если самим спровоцировать обвал фроловки? Пораньше? Чтоб успело вымыть? А?
— Не знаю, — пожал плечами паренек.
Теткин молчал. Медведев глянул на него настороженно, приготовился что-то сказать, однако тот, кажется, уже успел забыть о своей внезапной идее — вновь мусолил вахтовый журнал, недовольно морща лоб и ворча: «Красиво... Ну красиво... Третьяковка!» Отложив журнал, Теткин хмуро поинтересовался: Когда вы делаете замер? Где?
— В емкостях.
— После очистки?
— Ну.
— Да надо же на выходе из скважины! Ведь нужна информация о параметрах раствора на забое! А не в емкостях — после вибросита, после гидроциклона... Информацию нужно анализировать? А вы... Вы и себя запутываете, и нам суете дезу.
— Но ведь на забой попадает очищенный раствор.
— Ну да — по трубам. А на забое вступает во взаимодействие со шламом. И что мы имеем в результате этого милого взаимодействия? А? Молчишь. Медведев. Не-ет, ты меня просто ошарашил. Я слышал, правда, что в некоторых бригадах забойные пачки записывают в отдельный журнал. Чтоб жуткими цифрами не травмировать разных там проверяющих... Гуманисты хреновы! И откуда она взялась, эта мода на туфту? Раньше вроде такого не бывало...
Я засмеялся.
— Ты чё? — спросил Теткин.
— Всегда она была, мода такая.
— Утешил.
— Читал я как-то, — сказал я, — материалы об экспедиции Колумба...
— Про то, что он вместо Индии Америку открыл? Так это другое дело.
— Я не о том. Колумб боялся бунта на корабле — из-за того, что увел матросов далеко от родных берегов. Вот он и распорядился: каждый день записывать заниженные данные о пройденном пути — пусть матросам кажется, что они к родине поближе. Пусть хоть на немножечко. На какие-нибудь две-три мили в день.
— Да у нас всего-то две-три сотых разница! — сказал Медведев.
— Ну! Ну! Вот это и есть информация. Вы уже можете по составу раствора, вернувшегося с забоя, понять, попытаться понять, что там, на забое, происходит. И что-то предпринять. До того. А не когда уже приехали...
Домовито шумел самовар, тонкий аромат источала только что распечатанная пачка «Finest Indian Tea», перламутровое сияние смутно вставало над горкой карамелек — такая идиллия. А яростный спор шел о чем? — о параметрах глинистого раствора... Вообще-то, подумал я, нужда научила буровиков Красноленинского свода относиться к растворам посерьезнее, чем где бы то ни было в Западной Сибири. Даже Тычинин это признал. Правда, не преминул разбавить свое признание занятной побасенкой: «Приехала на одну из буровых наука. Все про это знают — сидят у себя на рации, слушают, любую новость ловят. Услышали про метас. Говорят, помогает. А ну, давай и мы попробуем? Давай. Достали реагент. Как достали — история особая. Но — достали. А технологию не знают! Надо двадцать кэгэ, а они сыпят двести, по методу «генеральской заварки». Ну и снова влетают в осложнение...» Заместитель генерального директора объединения по бурению Александр Павлович Тычинин появился в Нягани относительно недавно («Ехать сюда я не хотел. Пришлось»), однако отношение к сложившейся здесь ситуации у него твердое, крутое, несентиментальное: «Девяносто процентов осложнений связаны с грубейшими нарушениями технологии бурения! Исполнительская дисциплина отвратительная! Я просто не могу слышать, когда здешние неудачи начинают объяснять трудностями геологического порядка! Я всю сознательную жизнь связан с Западной Сибирью, с технологией бурения и никогда не соглашусь, что якобы существуют места, где бурить нельзя, где бурить невозможно. Это легенда!» — «А как же быть с зонами повышенной обвальности? — спросил я. — С «гнилыми углами»?» Он посмотрел на меня удивленно: «Есть тут, конечно, нечто невразумительное с точки зрения технологии. Только зачем это вам? Это же специальный вопрос...» — «Да так только кажется, что вопрос специальный. Что одной лишь технологии дело касается... От верно или неверно выбранной технологии, от удачной или неудачной проходки зависит, как сложатся отношения людей в бригаде, как сложится отношение бригады к работе, к этому месту вообще...» — «A-а... Здесь первое время властвовал «летный вариант». Это же обстановка полной анархии! Варились в собственном соку! Черт знает что творили! Скважина не терпит простоев — а они не могут принять оперативного решения. Они не могут даже свое запоздалое решение реализовать — нет базы. До сих пор более или менее приличная база имеется только в УБР-один, остальные управления все еще становятся на ноги. Мы привыкли к тому, что везде в Западной Сибири структуры простые, что над скважиной можно было, извините, поизмываться всласть — и другим стволом зарезаться, и то, и се: кривая вывезет! Здесь такое не пройдет. Здесь над скважиной издеваться нельзя!» — «Значит, все-таки геология...» — «Разрез серьезный, влияние геологических особенностей отрицать нельзя, но...» — «Но вы не считаете их фатальными?» — «Да! Сложные скважины бурят в разных районах страны. Разве скважина на Кольском полуострове проще?» — «Но на нее брошены...» — «Да никакая наука и техника не помогут, если не соблюдена технологическая дисциплина!» — «Кто же с этим спорит... Но если даже дотошное соблюдение геолого-технического наряда не дает гарантий? Если ГТН... э-э... приблизителен?» — «Мне говорят, что я недолго здесь продержусь, не веря в геологическую фатальность, — устало произнес Тычинин; был он сильно простужен, глаза красноватые, нос набух, говорил хрипло, натужно, как бы превозмогая слабость, хворь, но нити разговора не терял, держал ее цепко. — Конечно, коллекторские свойства изучены слабо. Продуктивный пласт сложен из песчаников и глин. Картина запутанная. То нагнетательная скважина не принимает, то эксплуатационная вдруг начинает обводняться — да так стремительно, что это уже не коллектор, а просто труба... Я поначалу два месяца с этим разбирался, шашку доставать сразу не стал. Потом мы разработали «Временный технологический регламент» на проводку скважины, его и стараемся придерживаться...» — «Почему временный?» — спросил я. «Постоянный нам наука обещает аж с 83-го года! Пришлось самим кумекать... Работаем с растворами. Серьезно работаем. У нас четыре ступени очистки — больше трех нигде не встречается... Что еще? Думаю, что придется ставить мосты. Ясно же, что валит низ — между фроловской и баженовской свитами интервал тридцать — сорок метров. В этом интервале и надо ставить мост, не дожидаясь осложнений... Но на какой основе? Цемент не пойдет — вступит в реакцию с раствором. Смола? Не знаю. Не знаем. Поклонились в ножки науке — ищите. Помогите. Ищут. Может, найдут. Когда-нибудь. Или мы найдем сами...» Потом он спросил: «Вы когда улетаете?» Я ответил. «Если завтра не разболеюсь — поехали на Талинку вместе?» — неожиданно предложил он. «Конечно!» — обрадовался я. Однако завтра он разболелся. И я пошел к Макарцеву. Встретил там Теткина...
