Юрий Калещук - Непрочитанные письма
— Скучно, — вздохнул Теткин.
— Ага. Привыкли мы к веселью. Где, кстати, 122-й куст?
— Проехали уже.
— Жалко. Хотел я поглядеть, где это Макарцев почти что год веселился.
— Иголкину тоже досталось.
— Слышал.
Как-то странно все это. Или наоборот — естественно? В прошлый приезд мне показалось, что ни Макарцев, ни Иголкин словно бы уже и не представляют своего существования один без другого. Хотя только в Нягани и познакомились. Да и у Гели с Женей постоянно отыскивались общие дела, разговоры, тайны. Однако теперь... Первые несколько дней в доме Макарцевых я даже упоминании об Иголкиных не слышал. Словно уехали они куда-то далеко и навсегда. Но нет — не уехали, в доме напротив по утрам зажигается и вечерами долго не гаснет свет, мелькают тени за зашторенными окнами, в глубоком снегу протоптаны к крыльцу тропинки. Однажды забежала Женя — срочно понадобился телефон, она сказала в трубку несколько коротеньких слов и ушла, Геля ее не удерживала, не оставляла пить чай, не тормошила расспросами, и сама не торопилась выложить новости. Я не понимал, не мог понять, что случилось, но и выяснять тоже не стал — может, само собой откроется? Несколько дней назад я прибежал домой пораньше — открывался съезд, и я спешил к телевизору. Однако телеэкран показывал скорее извержение Везувия, снятое рапидом, или пожар в Корсакове, или волнующийся ночной океан — что-то там клубилось, расплывалось, вздымалось и опадало, — но это никак не был Кремлевский Дворец съездов. Я нервно крутил антенну, бессмысленно щелкал переключателем, произносил заклинания на самом доступном мне в тот миг языке, но добился только того, что на экране появилась отчетливая кромка прибоя и послышалось мерное, убаюкивающее дыхание притихшего океана. Геля, понаблюдав за моими стараниями, решительно заявила: «Пошли к Иголкиным!» Пришли. Женя тут же увела Гелю на кухню, а я, разглядев в полумраке комнаты Иголкина, поздоровался с ним, сел рядом. Сквозь гул атмосферных бурь доносились слова: «Из всего этого, товарищи, мы должны извлечь самые серьезные уроки. Первый из них можно назвать уроком правды. Ответственный анализ прошлого расчищает путь в будущее, а полуправда, стыдливо обходящая острые углы, тормозит выработку реальной политики, мешает нашему движению вперед...» — экран замигал, пропал звук, потом послышался какой-то плеск — быть может, аплодисменты? — гудение, рокот близкого вертолета, вязкая тишина и снова: «...решительно переломить неблагоприятные тенденции в развитии экономики, придать ей должный динамизм, открыть простор инициативе и творчеству масс, подлинно революционным преобразованиям...» — опять загрохотали грозовые разряды, потом смолкли да и свет вовсе погас. Иголкин на ощупь нашел свечу, зажег. «Опять сюда?» — спросил он у меня. «Ага... А ты где теперь, Николаич?» — «В ЧМУБРе». — «Чего-чего?» — «ЧМУБР — не слыхал?» — «Не-ет...» — «Чрезвычайно Мощное Управление Буровых Работ — вот так. Есть тут одна контора, Тюменское УБР — официально называется... Этакий кентавр. Или — как эту лошадь с крыльями звали? Пегас? — Пегас: то ли летающее управление, то ли скачущее, то ли латающее. Создали его, потому как объемы бурения растут, а народу нет: сам видел, поди, что город почти что не строится, селить людей негде... В общем, подмели здесь, что никому не гоже, в Тюмени поскребли по сусекам, еще где-то... Опыта никакого. Никто ничего не знает. Авария за аварией. Реорганизация за реорганизацией. Как это обычно бывает? Не так сидим — может, местами поменяемся, лучше пойдет? Нет, не идет...» — «А что у тебя с Путиловым? Почему ты ушел?» — «Надоело мне работать главным инженером на общественных началах». — «То есть?» — «Да с меня за аварии на скважинах дважды за полгода лупанули по среднемесячному заработку! А там еще набежали штрафы от пожарников, от рыбнадзора, от... В общем, пришлось еще и доплачивать, а не просто возвращать зарплату... Вот тут-то Путилов и подъезжает — может, тяжело тебе в главных инженерах, Николай Николаевич, а? Я-то знаю, что у него кандидат на должность главного инженера в Сургуте на чемоданах сидит... Да я не в претензии, Александр Евгеньевич, говорю. Бывает. А он: понимаешь, Николай Николаевич, я хотел бы, чтобы главным инженером у меня был человек, которому я доверяю. Что ж, говорю, спасибо за недоверие. Да нет, Николай Николаевич, ты меня не так понял, я другую должность тебе предлагаю. Начальником ЦИТС пойдешь? Но там же, говорю, Макарцев! Да он... Тут Путилов руками развел — дескать, сам понимаешь. Знал я, конечно, что Макарцев в бурмастера собрался переходить, заявление подал. Но все равно — в какие это ворота?! И потом вот что интересно: главному инженеру он, значит, доверять хочет, а начальнику ЦИТС необязательно? В общем, я тоже в бурмастера подался. Правда, в заявлении сгоряча написал, что прошу любую бригаду. Ну, мне и сунули бригаду Габриэля. А в ней — помнишь? — в среднем на человека — три с половиной года отсидки. Тот еще контингент...» — «А где же Габриэль?» — «Куда-то на Дальний Восток наладился. То ли скважины бурит, то ли шурфы бьет. Под золото». — «А-а...» — «Однако у Макарцева положение еще посложнее моего было, — продолжал Иголкин. — Можно сказать, со всех сторон проигрышный вариант: хоть белыми ходи, хоть черными — все равно мат. Ему дали бригаду, которую они из Сургута вызвали. Если она пойдет хорошо — Макарцев ни при чем, дескать, мы же знали, кого вызывать. Если завалится — виноват Макарцев, кто же еще...» Это уже какая-то изощренность, подумал я. Зачем? Мне уже в том декабре стало ясно, что ни к Макарцеву, ни к Иголкину новый начальник УБР — как бы это сказать? — не расположен. У него сложилось мнение. Но почему? Откуда? Как? Он и двух недель-то с ними еще не проработал, а все решил. Главному инженеру он должен доверять. Доверять он может лишь тому, кого знает. Попытаться узнать этих? Понять их? Некогда! План, план, план горит, какие могут быть, к чертям, сантименты!.. Да что за молох такой, этот план? Для кого он? Разве не для людей? Разве не для нас? Эка, куда хватил? Конечно, для людей. Вообще людей. Но не для нас. Ерунда, «вообще людей» нет. Есть Иголкин, Макарцев, Путилов. Я рад, что в кабинете начальника УБР-1 стоят переходящие Красные знамена социалистического соревнования, однако я хотел бы понять, куда переходят, во что превращаются, где растворяются отвага неудач и озноб неуспокоенности, предшествующие победному шелесту алого шелка? Быть может, в каком-то гигантском тигле их переплавляют в звонкие побрякушки чужих воспоминаний? или в сыпучую позолоту прощальных адресов? или в рапортоемкие цифры праздничных сводок? «Ну, и про то, что с ним дальше было, — заключил Иголкин, — ты сам знаешь...» Да не знал я. До сих пор не знал. Только так, в самых общих чертах. Не от Макарцева. От других людей. Макарцев молчит, да и видимся мы не часто: у него то балансовая комиссия, то совещание, то заседание, то дежурство, то штаб... Ну, а раньше-то — разве чаще встречались? То он на Талинке торчал, то на Ем-Еге... Но Иголкину я ответил почему-то: «Ага, знаю». Тут и свет включился, заурчал, разогреваясь, телевизор, мелькнуло, пропало, потом наконец установилось изображение, послышались слова: «Решающее условие достижения поставленной цели — трудолюбие и талант советских людей. Дело за умелой организацией, точным направлением этой великой силы... Энтузиазм и растущее мастерство служили я, мы уверены, будут служить впредь нашей надежной опорой...»
— Тебе куда? — спросил Теткин.
— В объединение. Может, кончился штаб, освободился Макарцев...
— Штаб? По Ловинке? Да он до утра не кончится. Это как слона брить — то мыла не хватает, то лезвия затупились.
— Ладно, попытаю удачи. Спасибо тебе за поездку, Евгений Евгеньевич. И за информацию. Насчет слона.
— А то, — хмыкнул Теткин. — Продукция инженера — информация. На переезде маневрировал лихой тепловозик — таскал взад-вперед три или четыре платформы с темными глыбами строительных конструкций и никак не мог угомониться: то ли грузу места не находил, то ли себе. Машины по эту сторону шлагбаума выстроились, наверное, до самого объединения — урчали, рокотали, гудели.
Штаб, конечно, не закончился — прав оказался Теткин, да я и не решился определить, в какой он стадии: десятка два распаренных мужиков говорили одновременно — понятно было, что не скоро они услышат друг друга. Я побрел домой, но добрался только до переезда — не переехать, не перейти, не перебежать; привалившись к стальному чудовищу, вросшему в снег, я устроился в затишке и, наблюдая за пустыми хлопотами молодцеватого тепловоза, думал, что железная дорога, соединяющая Нягань со Свердловском, наверное, в неких таинственных гроссбухах, где спланировано наше светлое будущее, занесена в графу «чего им еще надо?». Ну да: железная дорога есть, значит, материальное обеспечение всепогодно, надежно, бесперебойно и так далее, а следовательно, «доколе вы?.. » — однако некая малость не принимается в расчет. Не припомню я, чтобы за годы бурного роста Нягани (точнее говоря, роста ее работ, расширения задач, умножения занятий) было сделано хоть что-нибудь путное по развитию станционного хозяйства. Этим только лесники могли похвастаться, но в конце концов Нягань с них и началась, обосновались они здесь без затей, но прочно, а новые хозяева города бесшабашно выстраивали из драгоценных своих грузов причудливые лабиринты вдоль железнодорожного полотна. Чтобы потом интереснее жить было — что-то искать, может быть, даже находить...
