Юрий Калещук - Непрочитанные письма
— Не хочу, Кольская — вертикальная скважина, а у вас наклонные. Какие у них стенки, какие каверны? К тому же там... А-а, что говорить!
Да на Кольской скважине, наверное, вся наша геологическая наука со своими домашними припасами собралась, подумал я, — дымящиеся пирожки, начиненные пряными гипотезами, сочащиеся кровью бифштексы идей, острый, густой, наваристый супчик нештатных ситуаций. И техника, надо полагать, не серийного исполнения. Что ж, Кольская сверхглубокая скважина не региональные задачи решает, не ведомственные и не одни государственные дела — этот гулкий ствол, вонзившийся в земную кору едва ли не на полтора десятка километров, дает редчайшую, изысканную пищу умам, непредугадываемую, глубинную информацию для всей мировой науки, чьи-то версии неожиданно подтверждая, иные сокрушая в прах, — сельский учитель истории из таежной заобской деревни услыхал в морозном звоне Кольского керна далекое эхо рухнувшего предположения о возникновении жизни на земле и заманчивые колокольцы новой теории; мой друг, Странствующий Кандидат, едва вернувшись из своей последней, растянувшейся на долгие пять лет командировки, не дав привыкнуть к себе домашним, начал готовить экспедицию в Хибины, а на американского астрофизика Томаса Голда коллекторные пласты, содержащие метан и обнаруженные на двенадцатикилометровой глубине под гранитным щитом Кольского полуострова, оказали настолько ошеломляющее воздействие, что забыл он про манящие звезды и таинственные туманности Галактики, увлекся геологией, самой земной из земных наук, стал яростным пропагандистом абиогенного (иначе говоря: неорганического) происхождения нефти, собрав на Земле и во Вселенной удивительные доказательства когдатошней менделеевской гипотезы...
— Давайте с другого боку возьмемся, — предложил Теткин. — Зачем вам схема проводки нужна? Хотите помочь нам?
— Наши трубы...
— Это я слышал. Только дело не в трубах.
— Тогда в чем?
— Если бы я знал.
По законам диалога, в котором идут сближения, подумал я, такие слова означают обычно приглашение к открытому разговору, к взаимному поиску возможных решений. Однако на человека в унтах обезоруживающее признание Теткина произвело такое же воздействие, как толчок Боба Бимона или Роберта Эммияна на скорость вращении Земли, — он издал какой-то клекот или всхлип, а Теткин сокрушенно сказал:
— Одна, другая, третья скважина ведут себя как люди, но четвертая... Ну шпана! Или того хуже. А мы? Мы усвоили наконец, что фроловская свита пакостна по природе своей, а не потому, что мы отпетые олухи, бурить разучились или никогда не умели. Что «гнилые углы» имеются, и еще какие гнилые. Своей шкурой, можно сказать, их вычислили. Вот Макарцев Виктор Сергеевич сидит — он мог бы рассказать вам про то, как на 122-м кусте упирался. Да был бы прок какой от этих мук! Была бы информация... Обоснованная, точная, научная, я имею в виду, информация...
— Мы могли бы... — выдавил из себя долговязый мужик.
— Составить программу на испытания алюминиевых труб, — пробормотал Макарцев.
— Да!
— А вы не могли бы еще заодно — или особо, это уж как сами захотите... — лениво растягивая слова, начал Макарцев.
— Да! — с готовностью подхватил долговязый, благодарно глядя на Макарцева.
— ...составить программу на испытания алюминиевых ложек? — закончил тот. — Хотя бы для одного котлопункта на Талинке. А?
— Ладно, — решительно закрыл тему Теткин. — Валяйте в техотдел: может, вам повезет и отыщется экземпляр той дурацкой схемы. На нее многие стойку сделали, не вы первый, так что не обессудьте, если ее не найдут...
— Найдут! — уверенно заявил мигом повеселевший ученый гость и тут же исчез; стремительность ухода, правда, была слегка смазана тем, как долговязый неловко переставлял ноги в унтах с нерасхоженными еще подошвами, — но это детали, подробности, пыльный сор бытия.
— Очередной соискатель кандидатского чина, — предположил я.
— Не без того, — вздохнул Теткин. — Между прочим, земляк твой, Макарцев. Самарский.
— Все мы тут земляки, — вяло заметил Макарцев. — А тебе что: самарские — рыжие, что ли?
— Далась им эта схема! — закричал Теткин. — Все НИИ за нее уцепились... Да если б они клубок целиком мотали — глядишь, что-нибудь удалось раскрутить. Но ведь каждый свою нитку дергает! Трубы! Долотья! Растворы!
— Не царское это дело — клубки мотать, — меланхолично сообщил Макарцев и снова уткнулся в окно.
«Они не программу исследований подбирают для скважин, а скважины под программу. Вроде как цель приближают к неподвижному стрелку...» — вспомнил я слова Теткина из его разговора с корреспондентом «Тюменской правды». У той статьи и заголовок был вполне доступный воображению — «На разных берегах»: имелось в виду, разумеется, местонахождение буровиков Красноленинского свода и ученых отраслевых институтов. Я не бывал в Нягани поболее двух лет, однако, регулярно наведываясь в тюменские края, постоянно искал случай узнать, что происходит и продолжает происходить в этой растревоженной глухомани, где в очередной раз выстраивали головокружительные планы обуздания бестолковых сил природы, где бестрепетно перекраивали людские судьбы и на живую нитку тачали города, где все было наугад, наспех, начерно и где Макарцев, отдавший Северу половину прожитой жизни и целиком — жизнь осознанную, деятельную, подлинную, единственную, начинавший Самотлор и не затерявшийся в Нефтеюганске, испытавший подъемы и спады, острые пики и глухие ущелья, неожиданно вновь ощутил «черноречивое молчание в работе». Выпадало мне делить номер гостиницы со снабженцем из Нягани, его ни о чем не надо было расспрашивать — он и во сне продолжал грузить свои баржи, а уж если говорил по телефону, то орал так, что без проводов в Салехарде слышно было: на вертолетной площадке в Ханты-Мансийске или Урае вдруг возникали в отзвуках голосов знакомые имена и незнакомые изгибы, рукава, протоки, курьи, затоны, омуты их бытия; в областной газете я нашел несколько дельных статей, посвященных проблемам Красноленинского свода, одна из них заканчивалась загадочной для меня фразой: «122-й куст Талинского месторождения и бригада В. С. Макарцева готовы принять делегацию из ВНИИБТ для комплексных исследований...» Расстались мы с Макарцевым в декабре 83-го, когда вместе с Иголкиным уехал он в метельную ночь, на аварийную буровую; был тогда Иголкин главным инженером управления буровых работ, Макарцев — начальником центральной инженерно-технологической службы. Но бригада Макарцева? Что произошло? Когда? Как? Я помнил, что Макарцев давно мечтал быть буровым мастером, но «давно» — это еще на Самотлоре, а теперь?.. Позже я встретился с автором статей. Коля Филимонов, тридцатилетний газетчик с любовно взращенной, ухоженной бородкой и внимательными, несуетными, холодноватыми глазами, рассказал мне: в Нягань летал не раз, однако встречаться с Макарцевым ему не довелось — знает только, что бригада уже месяцев десять не может выкарабкаться из фроловской свиты, что Иголкин тоже теперь буровой мастер, что... Стоп. Мы расставались, когда в управление пришел новый начальник; и Иголкин, и Макарцев связывали с этим назначением немало надежд; теперь переменятся, должна перемениться и производственная погода, и технологический климат, станут чище, выше отношения между людьми. Я готов был разделить их веру, но разговор с новым начальником поубавил во мне этой убежденности. Нет, что касается производства, технологии бурения — тут Макарцев с Иголкиным, пожалуй, не ошибались. А вот что касается отношений между людьми, этими людьми... Нечасто встречал я руководителей, кто не считал бы — иные не скрывая, вторые тая в глубине души, третьи говоря одно, а поступая иначе, — что для выполнения задачи, стоящей перед управлением (объединением, экспедицией, конторой, институтом, экипажем, редакцией), им потребны не эти, а другие люди. «Вы, наверное, знаете, — сказал Филимонов, — Нягань городом стала... Но почему название такое, откуда оно? Поселок всегда назывался Нях. Ханты мне говорили: это название речки, она рядом, и имя ее в переводе означает «смех». Красиво, правда? Однако когда образовали поссовет, окрестили его Няхыньский, Няхынь, а потом и вовсе откуда-то Нягань выперла...»
— Пора ехать, — сказал Теткин.
— На Талинку? — спросил я. — Тогда я с вами.
Кажется, минуту назад у меня и промелька этой мысли не было. Обычное раздвоение желаний; когда смотришь из окна летящего через оглушительную страну поезда, хочется остаться у каждого скрывшегося за поворотом тихого лесного озера... ив этой туманной долине, таинственно плывущей навстречу... ну этой, промчавшейся за окном криницы... но когда мимо тебя проносится поезд, то, где бы ты ни был и с кем бы ни была соединена в этот миг твоя душа, ее горячит, будоражит, зовет за собой одно только представление о дороге, — а уж потом, совсем потом, после, настигает стылая, усталая отстраненность; но и она проходит.
