Анатолий Знаменский - Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая
— Товарищ Попок, я выяснила, что Аврам находился в застенке анархистов, чего мы раньше не знали. Выйти живым и невредимым из лап Мишки Левчика и Осипа Черного — это не простая случайность! Такое пятно на репутации члена партии немыслимо. Я требую, чтобы товарищ Аврам признался честно и разъяснил всю подоплеку своего освобождения...
Аврам позеленел от возмущения и, напрягшись, выдавил из самой гортани, обиженно:
— Товарищу Татьяне, — он почему-то упорно называл Таисью Татьяной, — я, по-видимому, ненавистен лично... Судя по ее пристрастности, было бы ей намного легче, если б меня растерзали эти одесские собаки!
— Нет! — живо откликнулась Старикова. — Мне было бы это хуже, товарищ Гуманист! Я тоже член партии, и твоя жизнь, как коммуниста, мне дорога и близка, тут говорить особо не приходится. Но жизнь твоя должна быть кристально чистой и отнюдь не замаранной! В этом наша с тобой правда, товарищ!
Они еще некоторое время препирались, и Яков Александрович Попок чувствовал всю прочность позиций под москвичкой Стариковой и очень сложное положение Аврама. Что там, в логове Махно, было? Почему других политработников расстреляли, а Гуманиста отпустили с миром? Как объяснить, да и достаточно ли будет словесных объяснений, когда возникает со всей очевидностью персональное дело?
От этой Таи Стариковой просто не избавиться, она с Красной Пресни, девчонкой еще носила патроны и харчи старшим, сражавшимся на баррикадах. Она к тому же больна чахоткой, это все знают, и она не щадит себя ни в бою, ни на работе... С другой стороны — Аврам тоже заслуженный человек, он с весны восемнадцатого года на ответственной работе, говорит, что в Ростове его сам чрезвычайный комиссар ЦК Орджоникидзе выдвинул в актив ревкома! Да и молод он, может еще поработать для общего дела...
Попок строго посмотрел на всклокоченного Гуманиста, на его обвисшие от обиды и безволия губы и обратился к Таисии:
— Старикова, я не понимаю твоей настойчивости именно в такой момент. Именно не понимаю твоего сиюминутного какого-то наскока! Кругом же бои, смерть вокруг нас ходит, а ты... Я уже приказал Авраму написать наиподробнейшее объяснение по поводу, каким образом он… ну и — так далее! Приказал! И ты напишешь, Аврам, не больше недели сроку тебе, запомни, — Попок мстительно кинул взгляд в сторону Гуманиста. — Но это не пожарное дело, Тая, это официальное разбирательство, тут горячка не нужна.
У Стариковой, как всегда, пылали запекшиеся губы, она облизывала их сухо и готовилась сказать излюбленное насчет кумовства и семейственности, мешающих принципиальному разбору дела, но Яков Александрович не дал ей говорить.
— Это не пожарное дело, Таисия Ивановна, еще и потому, что назавтра мы все обязаны выехать в части, на позиции! — Попок поднял голос: — Этого требует от нас Реввоенсовет армии, а Миронов так вообще возмущался, что штабы забиты людьми даже в самые тяжелые моменты боев! Старый его загибчик: выгонять весь политсостав в голову атаки! Но признаемся, что в данный момент такой приказ и справедлив, Врангель обнаглел совершенно, в частях наших большие потери! Так что готовьтесь, пожалуйста, на рассвете выезжаем в дивизии. Все.
Старикова застегнула на груди малиновые «разговоры» шинели, подняла колючий суконный ворот вокруг тонкой шеи и, мстительно глянув на обоих — начальника и инструктора, — умелась из комнаты.
Попок несколько минут молчал, потом поднял на Аврама выпуклые, усталые, с кровяными прожилками глаза:
— Ну?..
— Ну как я могу, Яков, что-то объяснять, когда сам не знаю, в чем там было дело,-— развел руками Аврам. — Какая-то фантасмагория, честное слово! Этот фармазон с Молдаванки, Левчик, бил меня по лицу и хотел моей смерти это безусловно...
— Ну? — повторил Попок, снижая в голосе недоверие и пристрастность.
— А потом приехал этот... Черняк-Черный. Ну, Осип… ихний теоретик! Перед самым расстрелом Азарова, Семенченко и других...
— Так, — поощрил Попок.
— А там, у них в делах, валялась моя записная книжка с адресами. Совершенно случайно! И вот этот Осип с Одессы вызывает меня на допрос и разворачивает книжечку и тычет пальцем: «Это кто такой... М. И. Мукасей? Кем он тебе приходится?»
— Да-а? — заинтересованно подался к Авраму начальник.
— Ну, я никакого подвоха не почувствовал, ответил, что Мукасей Михаил Иванович мой знакомый из Козлова, аптекарь... А он: «Какие у него мнения были о тебе?..» Что за вопрос, говорю, — самые наилучшие! Он меня устраивал даже в агитпроп, ведь из Ростова и Воронежа я ехал в Козлов без всяких протекций, чуть ли не на голое место! И вообще, штабы Южного фронта тогда еще только формировались!
Яков Александрович Попок, по-видимому, все уже понял, как тонкий и дальновидный человек. Он усмехнулся, правда, но усмехнулся без всякого подобия улыбки, а лишь внутренне, от сознания своей проницательности и верности своих оценок.
— И Осип, конечно, сразу переменился к тебе? — спросил он тихо.
— В том-то и дело! Представляете? Вернул мне даже записную книжку и тут же, не мешкая, темной ночью вытурил из тюгулевки, как они это место называли. Да. И сказал, чтобы я, при случае, передавал от него привет Михаилу Ивановичу, это, говорит, очень почтенный и уважаемый человек...
— Да. Но этого не надо больше нигде объяснять, рассказывать, — грустно заметил Попок; — Это может, скомпрометировать тебя, ведь они люди другой политической веры. В таких случаях, Аврам, говорят, что хорошо бы получить легкое ранение, исчезнуть с глаз этой Стариковой, полежать в госпитале! Лучшего выхода я, пожалуй, не вижу.
— Пуля, она не выбирает, куда и как ранить, — трезво, с некоторым напряжением сказал Аврам.
— В том-то и дело... — кивнул Попок. — А там тяжелейшие бои, все будем под богом, как говорится... Но с тобой все же надо подумать более основательно, ты еще пригодишься в нашей борьбе. Тут есть бумага из Реввоенсовета об откомандировании наиболее проверенных товарищей, из молодых, на учебу в Москву.,.
— Яков Александрович!.. — взмолился Аврам. — Ради бога!
— Нет, нет, обещать еще ничего не могу, — остановил его Попок. — Надо еще согласовать кое-что с Гусевым в Бела-Куном... В общем, завтра как-нибудь задержись с выездом, до вечера. Я тоже здесь буду... И тогда все прояснится. А сейчас надо укладываться на сон грядущий, уже поздно! И спи, пожалуйста, спокойно...
Аврам шел темной ночью к своей квартире, спотыкался на мерзлой скользи, и не было покоя у него на сердце.
С ужасом вспоминал махновский застенок, сухие, темные кровяные пятна по грязной штукатурке стен, ночные крики, близость и неотвратимость смерти. Надежд не было никаких, бандитская шпана зверствовала пьяно и напропалую, стреляли и рубили шашками в соседнем помещении, от душераздирающих воплей терзаемых людей у него замерзала кровь в жилах. И все его существо молодо бунтовало и не соглашалось принять столь ужасную участь...
«Как же так? Ведь жизнь моя дарована мне свыше самой природой, это же священный дар! Я не волен ни в рождении своем, ни в смерти, так может ли кто посягать на мое святое право — жить? Ведь я — это все, это средоточие самой природы и высших сил, даровавших людям разум и понятие не убивать друг друга! Даже волки не загрызают друг друга до смерти, а вы, люди?.. Боже, во мне может угаснуть до времени целый мир, вся вселенная, миллионы клеток, которые созданы разумом Бога!.. — он стал молиться, не делая, впрочем, никаких движений, но поминая Бога, своего и чужого, — Да, во мне погибнет весь мир и тогда наступит всеобщая тьма, как же они не понимают этого, звери! А мы-то их за людей считали!..»
Мольба, по-видимому, дошла до высших сил этого мира. Потому что расстреляли всех коммунистов штаба: супругов Полонских, Азарова, Вайнера и Бродского и даже хохла Семенченко, а его, Аврама, отпустили с миром, для жизни и новых свершений.
И вот Старикова, чахоточная гадюка, лезет в душу. Хочет, чтобы он признался в споем падении, в мольбе, в той тайне, которая должна быть скрыта от всех. Но этого ей, конечно, не добиться — есть еще иные выходы, есть и люди, которые помогут. Если не сегодня, так завтра! Главное — не спешить, как сказал Яков Александрович, задержаться с выездом... Пусть Тая Старикова сама поедет...
К великому своему удивлению и даже с испугом Аврам вдруг осознал в себе жуткую ненависть к простодушной фабричной женщине, которая допекала его каверзными вопросами, как товарищ по партийной ячейке. И не только ненависть испытал он, а даже как будто желание ее гибели, смерти. Нет, пусть даже не физической кончины, а просто духовного ее распыления, отсутствия в ближайших к нему пределах...
Аврам смирил чувства, сжав кулаки и втянув голову в плечи. Ночь была промозгло-холодной, с изморозью, от которой бросало в дрожь...
13
Да, старый вояка Абрамов, командующий 2-й армией у Врангеля, выдержал экзамен на тактическую зрелость. Они с Тарариным потеснили на полсуток конницу Миронова, как раз настолько, чтобы дать время остальным армиям барона перегруппироваться и вырубить почти две дивизии 1-й Конной у Сальково...
