Елена Арсеньева - Сыщица начала века
Меня вдруг ощутимо начало пошатывать. Наверное, потому, что я слишком долго стою неподвижно.
– Ну, все, – наконец шепчет он. – Простите, что я возился так долго.
Мои руки свободны, но я ощущаю странную усталость. И почему-то слезы начинают жечь глаза… Я судорожно глотаю комок, подкативший к горлу.
Между тем Смольников поднялся с колен и осторожно прошел вдоль стен нашей темницы. Я вижу его смутно светлеющую фигуру.
– Похоже, у нашего друга Лешковского столько книг, что скоро они выживут его из дому, – усмехается он. – Здесь все ящики, сундуки, связки с книгами.
Об этом можно было сразу догадаться, потому что чулан наполнен тем же пыльным, вязким книжным духом.
– А вот очень удобный сундучок, – говорит Смольников. – Давайте-ка присядем, Елизавета Васильевна. У вас, я чувствую, ноги подкашиваются, да и у меня, признаться, тоже. Ну и вечерок выдался! Непростой вечерок!
Он берет меня под руку и осторожно увлекает куда-то в угол. Мы осторожно садимся на плоскую деревянную поверхность. Ничего себе, сундучок – это сундучище! Мы размещаемся на нем вполне свободно.
– Елизавета Васильевна, – чуть слышно говорит Смольников мне прямо в ухо, и от его горячего дыхания меня начинает почему-то бить озноб. Наверное, мне просто щекотно. – Понимаю, вам хочется задать мне множество вопросов и рассказать многое, но давайте лучше воздержимся от этого. Я совсем не уверен, что в этом чулане нет какого-нибудь хитроумного слухового устройства, какой-нибудь щели в стене, ну, не знаю чего. А сведения, мною полученные, должны произвести впечатление разорвавшейся бомбы. Если же преступники наши их дознаются, это будет не взрыв, а какой-то семипудовый пшик. Кроме того, Лешковский – это воистину мудрый змий, он вполне может обнаружить в моих откровениях какую-нибудь лазейку и ускользнуть. А я знаю хоть и многое, но далеко не все…
Я больше не могу выносить этот жаркий шепот. Вдобавок его губы то и дело касаются моего уха. Я начинаю задыхаться.
Кажется, я понимаю, как можно умереть от щекотки. Я чуть ли сознание не теряю!
Что со мной происходит?! А если он заметит, какое впечатление производит на меня все это? Что подумает обо мне?!
Нет, надо взять себя в руки. Надо… надо что-то сказать. Пока не знаю, что. Какие-то сведения я должна была передать Смольникову, они все время бились у меня в голове, но сейчас…
Возьми себя в руки, следователь Ковалевская!
А, вспомнила!
Достаю из лифа письмо Милвертона, из карманчика юбки – медальон, ощупью сую то и другое в руку Смольникова. Он машинально прячет это в карман пиджака. Потом я прижимаюсь губами к уху Смольникова и шепчу:
– В комнате Дарьюшки я нашла свидетельства того, что гибель Самойловой и убийство Сергиенко могли быть между собою связаны. Это письмо, которым Сергиенко шантажировал…
Он отшатывается, словно я не шепнула ему в ухо, а пропустила через все его тело электрический ток. Резко поворачивается ко мне, и я слышу его дыхание на своих губах.
– Да ты женщина живая – или кукла бессердечная? – яростно шепчет он, а в следующее мгновение впивается в мой рот с такой силой, что я невольно отшатываюсь… но избавиться от Смольникова не могу – не прерывая поцелуя, он опрокидывает меня на сундук и наваливается сверху.
Я чувствую его руки на груди, на бедрах, чувствую, что он сминает, комкает мое платье, ощущаю прикосновения его пальцев к своей обнаженной коже. Его тяжесть гнетет меня, его губы отнимают у меня дыхание. Странное оцепенение овладевает мною. Я почти не осознаю происходящего – слышу только надсадное дыхание в темноте, потом боль, потом до меня доносится чей-то стон… это мой стон! Потом звуки и ощущения окружающего мира исчезают. Я словно бы рвусь куда-то всем телом, всем существом своим. Не знаю куда, не знаю зачем, – знаю только, что сейчас я готова умереть. Да, я готова умереть, только бы не погас, только бы не остыл этот огонь, который разгорелся в глубине моего тела и сжигает меня всю, без остатка!
…Я не знаю названия тому, что произошло. Я почти не помню, как это было. Я очнулась без сил, без мыслей, без чувств. Единственным ощущением было тепло, исходящее от мужчины, который прижимался ко мне всем телом, унимая смятенное дыхание. Наконец он медленно повернулся, отстранился, сел – и тотчас я ощутила холод… холод, боль и страх. Такое ощущение, что на меня враз подули все северные ветры на свете, что я успела прирасти к телу этого мужчины и теперь отрывалась со стоном, как растение – от родной почвы, такое ощущение, что мрачная, темная туча смертного одиночества надвинулась на меня. Я потянулась к нему, пытаясь вцепиться в него дрожащими руками, удержать… Но он уже вскочил, он уже далеко от меня, он оказался у дверей чулана и прильнул к ним, прислушиваясь:
– За нами идут. Вставайте. Дайте ваши руки, быстро!
Он ощупью нашел на полу тот же самый шелковый платок и быстро обмотал его вокруг моих кистей. Сам заложил руки за спину и стал рядом.
Я почти с ужасом уставилась на дверь. Неужели кто-то войдет сейчас сюда, в этот наш мир, который отныне должен быть отделен от всего сущего, запечатан, словно драгоценное снадобье в сосуде, и бережно охраняем от всякого постороннего вторжения?..
Засов лязгнул. Дверь отворилась. На пороге стоял Красильщиков.
– Ну? – быстро спросил Георгий.
– Да, – ответил тот. – Он все рассказал.
– Все?.. – странным голосом переспросил Георгий.
– Да.
– Ну, когда так… – Георгий глубоко вздохнул, а потом сунул руку в карман, выхватил что-то оттуда – и в ту же минуту раздался резкий, громкий звук. Такой звук издает полицейский свисток! А вслед за тем, крикнув: «Ни шагу отсюда, Елизавета!» – Георгий вслед за Красильщиковым бросился вон из чулана, захлопнув за собой дверь.
В ту же минуту я расслышала топот под окном, потом громкие голоса, потом выстрел, ругань, крики… Я рванулась было к дверям, но ноги мои вдруг подкосились.
Не сразу я смогла заставить их передвигаться. Наконец все же вышла – и тут же отшатнулась, прижалась к стене: мимо меня двое полицейских волокли вяло поникшего Вильбушевича. Лешковский шел сам, но агенты все же его поддерживали под руки.
Следом появляются Георгий и Красильщиков. Последний глянул на меня – и отвел глаза. Охраны при нем почему-то нет…
– Поосторожнее с Лешковским, – приказывает Георгий. – Этот соколик из запертой клетки улетит, так что в оба глядите!
– Не уйдет, ваш-бродь! – храбрятся агенты, но руки их вцепляются в Лешковского мертвой хваткой.
Тут Георгий увидел меня и улыбнулся:
– Не усидели в чуланчике? И правильно. Ну волноваться больше не о чем.
– Я ничего не… – начала было я вялыми, непослушными губами, но Смольников прервал меня:
