Елена Арсеньева - В пылу любовного угара
– Разрешения на ношение оружия у дамы нет, – сказал он по-русски очень спокойно, – зато оно есть у меня. «Беретта» моя.
Ого… А у ветерана Второй мировой поистине глаз-алмаз! Разглядеть марку пистолета, замотанного в пакет, не всякий может.
– Я отдал пистолет даме, потому что у меня нет портфеля или «дипломата», а носить оружие в кармане я давно отвык. Так что прошу вернуть его мне, и на том покончим.
– Нет, такой номер у вас не пройдет, – заявил вдруг «историк» и даже покачал головой, усиливая свои слова. – Вы иностранный гражданин, а значит, ваше разрешение на ношение оружия действительно только на территории вашего государства. Или вы успели выправить такое разрешение на территории России?
Алекс растерянно покачал головой:
– Нет, не успел…
– Да врет он! – азартно выкрикнула Рая. – То есть это – обманывает!
Редактирование, видимо, было произведено исключительно из соображений пиетета в присутствии иностранного гражданина.
Ну что ж, настала пора Алёне внести свою лепту в происходящую фантасмагорию.
– Скажем так: господин Вернер шутит, – сказала она. – Пистолет не его, но и не мой. Я его нашла на улице – вчера. Нашла и решила сдать в милицию. Я даже заявление написала на имя начальника милиции. Да вон оно, под стулом валяется! – показала Алёна носком туфли. – Видимо, из сумки вылетело.
А про себя детективщица подумала: «Заявление я писала вчера, но вот поставила ли дату… Или никто не заметит?»
Рая упала на колени, выхватила бумагу из-под стула, развернула перед Эдиком:
– Читайте!
«Сама неграмотная, что ли?» – хотела было с угрюмой язвительностью спросить Алёна, да не стала еще больше накалять обстановку.
– «Начальнику отделения милиции Советского района…» – начал было вслух Эдик – и радостно завопил: – Советского! А тут Сормовский! Вы что ж, думали, написали бумажонку – и можете нарушать закон? Шляться с незарегистрированным оружием где ни попадя? Рая, звоните в милицию! И в «Вечер трудового дня».
– Да вроде еще не вечер, – пожала плечами Алёна. – Вполне можно и в «Полдень трудового дня успеть».
«Вечер» и «Полдень» – были две самые скандальные передачи местного телевидения. Попасть в них приличному человеку означало надолго, если не навсегда, проститься с доброй репутацией!
– Так, никто никуда не звонит, – строго произнес «историк» и вынул из нагрудного кармана красненькие «корочки». – Милиция уже здесь. Сотрудник городского следственного отдела капитан Марышев. Специально прибыл для того, чтобы встретиться с Еленой Дмитриевной и принять от нее найденное оружие, которое она не успела сдать в свой райотдел.
– А кто такая Елена Дмитриевна? – растерянно спросил Эдик.
– Да вот она, Ленка Ярушкина! – зло ткнула в писательницу пальцем Рая. – Говорила же я, у нее все схвачено, за все…
– Простите? – высокомерно повернулся к ней капитан Марышев, и Рая захлопнула рот. Крепко захлопнула, с очень громким звуком.
Остальные стояли молча, пока капитан Марышев на краешке стола оформлял принятие от писательницы Дмитриевой Алёны (Ярушкиной Е.Д.) найденного ею на большой дороге (очень может быть, что под кустом ракитовым!) газового пистолета марки «беретта». А Алёна в это время добрым словом поминала Льва Ивановича Муравьева за то, что тот отреагировал на их вчерашний поздне-вечерний разговор (Алёна позвонила ему после того, как пошарила в Интернете и поняла особый интерес Григорьевых в прославлении имени Лизы Петропавловской) таким удивительно креативным, как теперь модно выражаться, образом, во-первых, а во-вторых, за то, что он держит при себе таких сообразительных и реактивных сотрудников, как «историк» капитан Марышев.
– Послушайте, господа… – вдруг заговорил Алекс Вернер по-русски, но каким-то особенно нерусским голосом. – Я не совсем понимаю… ваш сыр-бор продолжает полыхать из-за… из-за женщины, которую я… – он запнулся, но только Алёна поняла, что именно он хотел сказать сначала вместо того, что сказал потом: – которую я знал в Мезенске в 1942 году? Из-за нее?
И он снова достал фотографию другой Лизы. Теперь уже не только Алёна и Столетов, но и Эдик, и Рая, и капитан Марышев могли увидеть это лицо с тревожными глазами и словно бы обреченным взглядом.
– Это не Петропавловская, не Григорьева, – снова завел было Столетов.
– Вы правы, – остановил его движением руки Алекс Вернер. – Однако повторяю: именно она жила в Мезенске в июне сорок второго года под именем Лизы Петропавловской. Мне неизвестны причины, по которым она так назвалась, и я никогда не узнал бы ее настоящего имени, если бы не встретил как раз в ту минуту, когда она шла на смерть. Она подписалась своим настоящим именем, не владея собой. Я до сих пор вижу ее глаза – глаза человека, который уже видит невдалеке свою гибель. Поэтому она так покорно выполнила мою просьбу и написала то, что я просил. Вот, взгляните.
Вернер перевернул снимок, и все увидели надпись на обороте, сделанную дрожащим, неровным почерком:
«Моему любимому Алексу – на вечную память. Лиза Ховрина. 17 июня 1942 года, город Мезенск, бывшая Россия».
– Бывшая Россия?! – низким, клокочущим от возмущения голосом произнес Столетов. – Бывшая?! И вы хотите нас уверить, что… эта ваша немецкая «овчарка»… эта предательница, эта шлюха, подстилка оккупантов…
– Молчите! – приказал Алекс очень тихо, но как-то так, что Столетов немедленно умолк. – Если бы вы не были так стары, я ударил бы вас, но я уважаю ваши годы.
Вообще-то Вернер был лет на двадцать старше Столетова, но почему-то никто не удивился его словам. А Алёне на мгновение показалось, что это говорит тот молодой мужчина, который когда-то провожал на мезенский мост любимую им женщину, не зная, что она сейчас погибнет, не ведая, что будет любить ее и помнить всю жизнь… такую долгую, слишком долгую…
– Прошу вас, молчите, – снова сказал Алекс Вернер. – Каждое слово она писала под мою диктовку. И в тот момент не понимала, что пишет. Именно поэтому она написала свою настоящую фамилию – Ховрина. Так вот я говорю вам еще раз и клянусь своей слишком длинной жизнью и скорой смертью – мезенский мост взорвала Лиза Ховрина. И все же… и все же она носила в ту пору своей жизни фамилию Петропавловская. Мы не знаем и никогда не узнаем, почему она ее приняла. Но на то была ее воля. Она так хотела. Наверное, будет справедливо, если под этим именем она и останется в истории… в истории войны и в истории вашего города. Я больше не хочу никаких споров на тему, чья фотография висит в музее и чьи родственники должны получить дивиденды с этого имени. Страшная, слепая и безразличная к людям Судьба рассудила так, а не иначе. Помню, я смотрел один ваш фильм… очень хороший фильм. Назывался он «Доживем до понедельника». Там был мудрый учитель, который сказал, что от многих людей в истории осталось только тире между двумя датами. От Лизы Ховриной осталось больше. От нее осталась фотография, которую я храню всю жизнь и которую завещал положить с собой в могилу. Понимаете, только после смерти Лизы я понял, как сильно любил ее. И только сейчас – сейчас! – понял, что ей прославление ее имени, посмертная слава были бы совершенно не нужны. Может быть, Лиза даже посчитала бы их незаслуженными. Она шла на смерть как жертва, а не как подвижница, понимаете? Я только теперь осознал это. Только теперь! Поэтому я прекращаю, как говорят стряпчие, все прения по делу и уезжаю завтра же. И прошу вас, господа… или товарищи, как вам будет угодно, – поправился он, заметив, как передернулся Столетов, – забыть о моем приезде. Забыть о произошедших недоразумениях. Алёна, моя просьба касается и вас, и Кати… впрочем, я ей сам позвоню. Но у меня к вам большая просьба… Можем мы поехать на Ошарскую улицу?
