Дафна дю Морье - Трактир «Ямайка»
Мэри повернула голову и прислушалась. Нервы у нее были натянуты до предела; руки, которыми она придерживала плащ, стали холодными и влажными от пота.
Конский топот все приближался. Он отбивал спокойный, ровный ритм, ни торопливый, ни медленный, и ритмичная скачущая мелодия, которую всадник исполнял на дороге, эхом отзывалась в ее трепещущем сердце.
Теперь уже не одна она прислушивалась. Люди, которые сторожили разносчика, тихо переговаривались и смотрели на дорогу, и конюх Ричардс, который был с ними, поколебавшись, торопливо пошел в трактир за сквайром. Теперь, когда лошадь поднималась на холм, удары копыт разносились громко и звучали вызовом этой ночи, такой безмолвной и тихой, и когда всадник въехал на вершину, обогнул стену и оказался на виду, сквайр вышел из трактира в сопровождении своего слуги.
— Стойте! — крикнул он. — Именем короля! Я должен спросить, что вы делаете на дороге этой ночью?
Всадник натянул поводья и свернул во двор. Черная накидка с капюшоном, предназначенная для верховой езды, не позволяла угадать, кто перед ними, но когда он поклонился и обнажил голову, пышный ореол волос засиял белизной под луною, и голос, которым он ответил сквайру, был ласковым и приятным.
— Вы, должно быть, мистер Бассат из Норт-Хилла, — сказал он и наклонился в седле, держа в руке лист бумаги. — У меня здесь записка от Мэри Йеллан из трактира «Ямайка», девушка просит меня помочь ей в беде. Однако, судя по тому, какая компания здесь собралась, я вижу, что приехал слишком поздно. Вы, конечно, помните меня; мы встречались прежде. Я викарий из Олтернана.
Глава шестнадцатая
Мэри сидела одна в столовой дома священника и смотрела на тлеющий в камине торф. Она как следует выспалась и теперь чувствовала себя отдохнувшей и освеженной, но мир, которого она так жаждала, еще не снизошел в ее душу.
Все с ней были добры и терпеливы; возможно, слишком добры, это оказалось так внезапно и неожиданно после долгого напряжения. И сам мистер Бассат ласковой рукой неуклюже похлопал ее по плечу, как обиженного ребенка, и сказал с грубоватой добротой:
— Теперь вам нужно поспать и забыть все, через что вы прошли, и помнить, что все это уже позади, навсегда. Я обещаю вам, что скоро, очень скоро мы найдем человека, который убил вашу тетю, и на следующей сессии суда он будет повешен. А когда вы немного оправитесь от потрясения последних месяцев, то скажете, что вы хотели бы делать и куда хотели бы направиться.
Мэри внезапно утратила свою волю, пусть другие решают за нее. И когда Фрэнсис Дейви предложил ей кров, она согласилась, покорно и бесчувственно, понимая, что ее равнодушное «спасибо» отдает неблагодарностью. Она еще раз убедилась, как унизительно быть женщиной, когда упадок ее физических и душевных сил был воспринят окружающими как нечто естественное и неоспоримое.
Будь она мужчиной, с ней бы обходились грубо или в лучшем случае безразлично, и возможно, потребовали бы тут же поехать в Бодмин или Лонстон для дачи показаний, прекрасно понимая, что она сама найдет себе пристанище и сама отправится хоть на край света, когда все вопросы будут заданы. И она пошла бы прочь, как только ее отпустили бы, и нанялась бы на какой-нибудь корабль, отрабатывая проезд, простым матросом; или пустилась бы по дороге с единственной монеткой в кармане, но зато свободная душой и сердцем. Однако девушку, у которой болит голова и глаза на мокром месте, поскорее выпроваживают с места действия со вкрадчивыми словами и жестами; она — помеха и причина промедления, как всякая женщина и всякий ребенок после трагедии.
Викарий сам повез ее в двуколке — конюх сквайра ехал следом на его лошади, — и он по крайней мере обладал даром молчания, потому что вообще ее не расспрашивал и не бормотал напрасных слов сочувствия, которые все равно не были бы услышаны, а быстро ехал в Олтернан и прибыл туда, когда часы на его церкви пробили один раз.
Викарий разбудил свою экономку, жившую в соседнем доме, ту самую женщину, с которой Мэри разговаривала вечером, и велел ей пойти с ним и приготовить комнату для его гостьи, что экономка тут же и сделала, причем без болтовни и удивленных восклицаний, прихватив из своего собственного дома свежее постельное белье. Она развела огонь в камине и согрела возле него грубую шерстяную ночную рубашку, пока Мэри сбрасывала одежду; и когда постель для нее была готова и гладкие простыни отогнуты, Мэри позволила, чтобы ее отвели туда, как ребенка в колыбель.
Она уже закрыла было глаза, но тут чья-то рука неожиданно обхватила ее за плечо, и какой-то голос, убедительный и холодный, сказал девушке: «Выпейте это». Сам Фрэнсис Дейви стоял у кровати со стаканом в руке, и его странные глаза, бледные и лишенные выражения, смотрели прямо на гостью.
— Теперь вы будете спать, — сказал он, и по горькому вкусу девушка поняла, что он положил какой-то порошок в горячее питье, которое приготовил для нее, и что он сделал это, понимая ее беспокойную, измученную душу.
Последнее, что Мэри запомнила, — его руку у себя на лбу и эти неподвижные белые глаза, которые приказали ей всё забыть; и она тут же заснула, как он ей велел.
Когда девушка проснулась, было уже почти четыре часа дня, и четырнадцать часов сна сделали то, на что викарий и рассчитывал: умерили горе и притупили боль. Острота скорби по тете Пейшенс смягчилась, и горечь тоже. Разум говорил Мэри, что она не должна обвинять себя: она поступила так, как велела ей совесть. Правосудие прежде всего. Она оказалась настолько глупа, что не предвидела трагедии, — вот в чем была ошибка. Осталось сожаление, но сожаление не могло вернуть тети Пейшенс.
Именно так Мэри думала, пока вставала. Но когда она оделась и спустилась в столовую, где горел огонь и были задернуты занавески (викарий куда-то ушел по делу), старое ноющее ощущение опасности вернулось к ней, и девушке снова стало казаться, что вся ответственность за катастрофу лежит на ней. Перед ее мысленным взором все время стояло лицо Джема — такое, каким она его видела в последний раз: искаженное и осунувшееся в неверном тусклом свете, и в его глазах тогда была решимость, и даже в линии рта, которую она сознательно проигнорировала. Этот человек был непостижим и непонятен ей от начала до конца, с того первого утра, когда он пришел в буфетную трактира «Ямайка», и она добровольно закрыла глаза на правду. Мэри была женщиной, и безо всякой причины, земной или небесной, она любила его. Джем целовал ее, и она связана с ним навсегда. Прежде такая сильная, она чувствовала себя ослабевшей душою и телом, падшей и униженной, и ее гордость ушла вместе с независимостью.
