Пол Мейерсберг - Роковой мужчина
Зеркало сохранилось, но в целом спальня носила следы запустения. На окнах по-прежнему висели пожелтевшие тюлевые занавески. Вытертые арабские ковры на дубовом паркете, узор которых напоминал мне о восточных садах и лабиринтах, были такими же скользкими, как всегда. Кофейный столик покрыт пылью. Высокий торшер с тонкой цепочкой-выключателем служил домом для паука. Рядом валялась пачка газет двадцатилетней давности, порыжевших от времени, никто не удосужился их выкинуть. В кухне, которую мать использовала как бар, стоял характерный кошачий запах, хотя мы никогда не держали кошку. Я осмотрелся в поисках сувенира для матери, но ничего не нашел. Я поднял трубку старого телефона. Он давно молчал – в отличие от матери.
Ее новая квартира была старше предыдущей. Она находилась в классическом голливудском доме, где прожила до самой смерти Мэй Уэст – в здании с тяжелой и бездушной архитектурой. Мать жила одна в пяти комнатах, похожих на пять пальцев растопыренной ладони. Она занимала только два «пальца» – спальню, которая была точной копией предыдущей, за исключением зеркала, и гостиной, служившей хранилищем для книг и музыкальных записей. Несколько сотен томов и сотни пластинок и кассет вместе с радиоаппаратурой британского производства стоимостью в десять тысяч долларов составляли всю обстановку. У матери была страсть к английским вещам. Она заверяла меня, что английские товары – самые лучшие. Я считал, что это влияние отца, который был родом из Англии. Она из принципа отказывалась покупать проигрыватель для компакт-дисков.
При виде женщины, открывшей мне дверь, я испытал потрясение. Моей матери было пятьдесят шесть или пятьдесят семь лет – она никогда никому не говорила свой настоящий возраст – и она выглядела одновременно и старой и молодой. Длинные черные волосы без малейшего намека на седину делали ее похожей на девочку. Но лицо в глубоких морщинках казалось старинной маской. Ее тело, стройное и угловатое, как у балерины, сохранилось невероятно хорошо. Оно могло принадлежать тридцатилетней женщине. Мать всегда носила черную ажурную блузку, через которую были хорошо видны большие груди и широкие соски. На ее костлявых руках проступали коричневые старческие пятна. Узкая черная юбка средней длины, открывающая нестареющие ноги в черных чулках, давно вышла из моды. Темно-красные, аккуратно подкрашенные губы, улыбнулись мне. Черные глаза, как обычно, осмотрели меня с ног до головы.
– Привет, Фелисити.
– Заходи, Мэсон, – сказала она пьяным голосом. Ее голос, не менявшийся годами, всегда звучал так, будто она пьет уже вторую за день бутылку, даже если она была трезвой.
Я вошел за ней в свое несчастное прошлое и запер дверь на семь замков.
– Где ты был? Я хотела поговорить с тобой.
– Уезжал на выходные в Нью-Мексико.
– В Таос?
– Нет. В Альбукерке.
– Альбукерке? На кой хрен?
– Навестить клиента. Я ездил с Барбарой.
– Зачем ты связался с этой сукой?
«Ну вот, начинается», – подумал я. Моя мать встречалась с Барбарой всего два раза и в обоих случаях была с ней невероятно груба.
– Безмозглая девка, вроде тех, за которыми бегал твой отец – не спрашивай меня, зачем он это делал. Знаешь, Мэсон, иногда мне кажется, что если ты найдешь подходящую женщину, то добьешься больших успехов. Твоя Барбара никак не помогает тебе по работе, и могу спорить, что когда дело доходит до постели, она ни на что не годится.
Теперь настала моя очередь.
– Какого хрена ты звонишь моим клиентам и советуешь им покинуть меня?
– Кто-то должен им это сказать, – она плюхнулась в кресло и положила ноги, обтянутые чулками, на кофейный столик рядом с шестью или семью книгами, которые читала одновременно.
– Вспомни-ка, ведь я – первая блядь, с которой ты встретился в этом мире.
Я взглянул на мать. Ее ноги лежали на столике, и я мог заглянуть ей под юбку. Я бы не увидел, носит она трусики или нет. Вероятно, нет. Она знала, о чем я думаю. Хоть Фелисити и была моей матерью, но она приучила меня относиться ко всему в сексуальном смысле. Не только к людям, но и к предметам. «Это кресло плохое, – говорила она, – в нем нельзя трахаться». «Скучная музыка. Под такой ритм не очень-то потрахаешься». Электрические провода, дверные ручки, кухонная утварь, ковры – Фелисити рассматривала все в смысле пригодности к занятиям сексом.
– Хочешь кофе? – спросила она. – У меня есть кофе из одного итальянского местечка в Вэлли. Зерна черные и слегка маслянистые. Маленькие, как звериные какашки.
Я отклонил это аппетитное предложение.
– Мэсон, ты какой-то малохольный. Что случилось?
– От меня только что ушла секретарша, – сказав это, я понял, что совершил ошибку.
– Почему? Она больше не хочет трахаться с тобой? Мне нравился ее голос. Очень сексуальный.
Мне в голову пришла мысль: почему я не попытался позвонить Алексис, чтобы поговорить с ней о происходящем? Возможно, я испытал некоторое облегчение от того, что она ушла, поскольку бессознательно хотел видеть в офисе новое лицо?
– Мне передали, что ты хочешь поговорить со мной, – я старался, чтобы мой голос звучал твердо и деловито. Иногда это помогало. Если тема разговора была ей интересна, Фелисити могла рассуждать весьма здраво, даже проницательно. В другом воплощении она могла бы стать женщиной-гуру, арабским марабутом.
– На днях я просматривала старый мусор и нашла вот это, – она пошарила на кофейном столике, нашла пачку машинописных страниц и протянула их мне. – Узнаешь? – спросила она.
Я взглянул на листки и узнал. Она сохранила какой-то из моих опусов тех времен, когда я еще пытался писать.
– Забирай и перечитай. Дерьмо, конечно, но что-то в этом есть.
– Я помню.
– Я хочу, чтобы ты переменил профессию, Мэсон. Начни писать снова. Работать агентом – самое последнее дело.
– Фелисити, выслушай меня. Мне нравится моя работа. Я люблю ее. Я получаю удовольствие, помогая клиентам. Хорошенько запомни, что я не писатель и никогда им не стану.
Я швырнул листки на столик. Я привык к чудачествам матери, к ее прибабахнутой сексуальности, но не мог стерпеть постоянных придирок. Вероятно, только работая агентом, я мог проявить себя наилучшим образом. Эта профессия давала мне чувство собственного достоинства. Она позволяла мне показать все, на что я способен.
Фелисити поднялась из кресла.
– Мэсон, ты знаешь, в чем твоя беда. Твоя беда в том, что ты не можешь найти никого, кого тебе в самом деле хочется трахать. Ты никогда не хотел ни одной женщины, кроме меня. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, работа агента подходит тебе лучше всего. Она позволяет тебе хотеть того, что хотят другие. У тебя нет желания трахаться, и ты живешь чужими желаниями. А я показываю тебе выход.
