Алла Полянская - Право безумной ночи
— А… это, на лице?
— Скоро снимут. Спасибо за йогурт.
— Если что надо будет — звони, я привезу.
— Идет, — он поворачивается ко мне и смотрит на меня в упор. — Пацаны твои как?
— Да вроде бы идут на поправку.
— Ну и ладно. Кстати, еще вопрос. Ты случайно не в курсе, куда подевались те, кто принял на тебя контракт?
– Те?!Там была только одна здоровенная рыжая девка, воняющая духами. Но я видела ее мельком, сразу после операции, и лицо не запомнила, тем более что половина ее поганой рожи была скрыта маской. Больница — это, знаешь ли, как раз то место, где лицо, скрытое маской, ни у кого не вызывает подозрений.
— Ага, понял. Ну ладно, ты иди сейчас, если что — созвонимся уже напрямую. Или я сам тебя найду.
— В контексте твоей профессии звучит довольно зловеще.
Он подходит ко мне почти вплотную, и я чувствую исходящий от него запах какого-то антисептика.
— Запомни раз и навсегда. Ни я, ни мой напарник — никогда не поднимем на тебя руку и не причиним тебе вреда. Неважно, на какую сумму будет предложен контракт.
— Потому что я случайно спасла ваши жизни?
— Да, потому. Случайно или нет, но спасла. И притащила мне йогурта, а мне его очень хотелось. И пришла сюда одна, как и обещала, причем не привела за собой «хвост», очень грамотно пришла. И потому, что ты мне нравишься, рыбка моя. Глаза у тебя только грустные. Иди, тебе пора.
Я молча сую ноги в босоножки и выхожу, мне вслед щелкает замок. Негусто я узнала, но пища для ума у меня есть. И если мой новый знакомец не врал, то я обзавелась союзником, а мне сейчас очень нужны все на свете союзники.
Я иду по микрорайону, сажусь в такси и еду в сторону больницы. Мне надо с кем-то поговорить, а кроме как к Матроне Ивановне, пойти мне сейчас не к кому.
— Олюшка, да ты совсем избаловала меня, старуху!
Ничего я не избаловала — конфет купила, чаю и печенья. Ну, и так — продуктов и моющих средств. То, что в хозяйстве всегда пригодится, даже если сейчас есть в наличии.
— Да глупости, всего понемножку привезла.
— Как там детки, Матвейка твой как?
— Звонил сегодня Денис, говорит — ничего, выздоравливает. Их обоих там интенсивно лечат, но Матвею предстоят операции…
— Ничего, Оля, дочка, крепись и на Господа нашего надейся — он не выдаст, поможет.
— Я об этом и хотела поговорить… Не знаю, к кому еще пойти.
— Ну, сейчас я чайку поставлю, да вот пирог у меня есть — сядем рядком, потолкуем ладком, глядишь, что-то и придумаем.
Ее дом — это крохотная хибарка, граничащая с больничным парком. Кухня, две комнатки, ванная и веранда, застекленная и светлая. Везде стерильная чистота и порядок.
— Я в этом доме скоро семьдесят лет живу. Вот как после войны матери его дали, так я здесь и прожила свой век. Мать-то вдовой осталась, из шестерых детей только я да младший брат не погибли — оттого, что по малолетству на фронт не взяли. Остальные на войне полегли — старшие-то, и отец тоже в ополчении сгинул. Ну а мы вернулись из эвакуации, мать в больницу санитаркой устроилась, а здесь раньше сараи больничные были, да разрушились — ну, стены кое-где уцелели, а тут еще печь уцелела — сторожка была, значит. Вот мы этот домик и заняли. Кирпичи таскали — много их было, город разрушили бомбы да снаряды, а мы ходили в развалины с братом, кирпичи таскали сюда и черепицу, и так, что найдем — там котелок, тут сковородку или ведро. Мать работала, а мы тут дом строили как умели. Ну, к холодам в аккурат и выстроили. Только что бы мы вдвоем построили, дети малые? Помогли нам раненые, что лечились здесь, — дядя Степан, печником и каменщиком был до войны, сам из-за Урала, рука у него одна осталась, так он и ею приловчился, и Николая, брата моего, значит, печному делу обучил. Тот потом всем соседям печи-то складывал — понятливый был, страсть. Дядя Степан учит его и говорит: примечай, Колька, да смекай поскорей, тебе с этого ремесла хлеб будет, отца-то нет, чтоб научил, — так меня потом добрым словом вспомнишь. И прав оказался дядя Степан — вспоминали мы его не раз. А дядя Михей, плотник, — из Архангельска ажно! — учил плотницкому делу. Николай сметливый и рукастый был, хоть и малец совсем, но всему научился, а что перенять не успел — сам потом дошел. Жена за ним прожила — как песню пропела, хозяин, мастер на все руки, все в дом…
— Умер уже?
— Умер, голубка, умер… Десять лет уж, как нет его. Племянники мои приезжают иногда.
— И вы здесь всю жизнь работаете?
— Всю, как есть. Мать-то наша от туберкулеза померла, мне едва шестнадцать сровнялось, а Коле восемнадцать. Ну, я через год медицинское училище окончила, сюда в медсестры поступила, Коля после обучения в строители пошел — вот, считай, весь Александровск его руками отстроен. И свой дом построил — картинка! А я здесь осталась, замуж вышла за доктора здешнего, только он, болезный, недолго пожил — тоже туберкулез, с войны еще принес. Лечили его, конечно, да, видать, Господь ему недолгий век отмерил. Оставил меня Егор Кузьмич с двумя ребятами, двадцать семь лет мне было, и мальцам по семь лет. Не большие ребята, но и не малые.
— Близнецы?!
— Вот как твои, Ромка и Алексей.
— И где они?
— Оба в Питере живут, приезжают, почитай, каждые выходные — семьи у них, дети, внуки уже. К себе зовут жить, но я с места не стронусь, пока жива. Я тут при нужном деле состою, тут и останусь. Сама себе хозяйка, пока ноги носят и силы работать есть — с чего я к детям приживалкой пойду? Нет, неправильно это.
— А я думала…
— Думала, одинокая старушка — Матрона Ивановна? Нет, голубка моя, не бывает так, чтоб человек один был, люди кругом. Я сыновей одна подняла — не потому, что никто замуж не звал, а потому, что не хотела, чтоб чужой человек моим детям указывал. А потом снова вышла замуж — у Николая на работе познакомилась с его товарищем, он овдовел тогда, вот и сошлись. Его дети взрослые уже, жили далеко, он квартиру продал, деньги им отдал, а мы уж с ним здесь. Два года как схоронила его, теперь вот одна снова. Но люди кругом, работа-забота, скучать некогда. Дети, племянники, внуки — жизнь прожила, семя оставила, теперь вот людям помогаю, чем могу. Рассказывай, Олюшка, с чем пожаловала.
— Да я, собственно…
Ну как я ей расскажу? Она пожилой человек, как я сейчас начну, что переспала с Валерием, а раньше ведь с Богом вроде как договорилась, что вообще ни-ни? Глупость какая-то, и звучит дико…
— Никак сладилось у вас с Валерием-то?
Она хитровато смотрит на меня, взгляд озорной и умный. И я думаю о том, что никогда не смогу жить вот так легко и весело, довольствуясь тем, что есть, отдавая другим больше, чем оставляю себе, не ожидая ничего взамен. Наверное, я человек так себе.
